Рыцарь умер дважды

Я изменила истории Шелли, предпочтя более живую прозу По. Джейн же так и осталась преданна смелому роману смелой девушки, в которой, возможно, видела себя. А потом книга пропала; внезапно, в день, которого я не помню, Джейн сказала: «Моя Мэри упала в воду и погибла, совсем как ее муж». Теперь я ни секунды не сомневаюсь: был четверг. Четверг, но Исчезающий Рыцарь никого не вела в бой. Догадка сродни удару Я задыхаюсь.

Тот, над кем я стою, поднимает голову — плавно, страшно распрямляется подобно змее. В лице нет и следа сна, малейшей растерянности, как нет и ярости мгновенного осознания: я рядом, я дерзнула занести оружие. Он смотрит спокойно, отчужденно и ровно произносит:

— Отрадно, что тебе лучше. Мне казалось даже, что ты мертва и все тщетно.

Вот кто вылечил меня, этому не нужно подтверждений. Я отвожу глаза, торопливо опускаю меч, неловкое движение — роняю его, и клинок лязгает жалобно и звонко. По лицу вождя, поднявшегося из-за стола, пробегает болезненная судорога. Он наклоняется, оружие оказывается в его жилистых смуглых руках.

— Он не любит неловких пальцев. А она дорожит им.

Вождь кладет меч подле книги бережно, как что-то хрупкое и ценное. Потирает лоб, глаза и по-прежнему мирно глядит на меня. Он очень высокий, вблизи это еще заметнее. Не старый, ровесник отца или доктора, может, чуть моложе. Резкие скулы придают ему хищный вид, как и сжатые губы, длинные волосы, светлеющий в зачесанном хвосте череп. Он… красивый — мелькает невозможная мысль. Он зачаровывает странной тенью за широкими плечами, тяжелой мудростью в глазах, грациозной готовностью броситься или взлететь — в каждом движении. С ним страшно, но это не тот страх, что охватил меня впервые, и не тот, что возвращался с каждым звуком имени. И все же это почти неуправляемый, дикий страх мыши.

— Вы… — голос дрожит, — вырвете мне сердце?

Молчание. Он медленно обходит меня, снова без опасения поворачивается спиной.

— Вы… — в лезвии лежащего на столе меча дрожит мой силуэт, — мстите мне за что-то?..

Оглядываюсь. Он у гробницы, замер, просто прислонившись к камню лбом.

— Вы… — не взяв оружия, не сделав вовсе ничего, не понимая, что могла бы сделать в этой изломанной обреченной неправильности, я отступаю от стола, — не убивали ее, ведь так?

Он разворачивается резко, будто я все же его ударила, будто меч прошил лопатку и вышел в груди. Но лицо — маска, остаются померкшими глаза. Мертвые, как все, чем я когда-то жила.

— Нет. — Почти не разжимаются губы.

— Вы… — я прижимаю к груди руки, стискиваю кулаки, заставляю правду-стон, правду-смерть наконец заполнить комнату и перестать меня мучить, — вы ее любите.

А она — вас. Поэтому выбросила букет, собранный совершенно чужим мальчиком, поэтому «все сложнее, чем кажется», поэтому койот и лисенок, и книга, и даже стеклянные подсвечники. Она украла их из нашей старой беседки, и сказала, что разбила, и что они были уродливыми, ненужными…

— Эмма. — Последнее мое слово, вместе с несказанными, сгорает в его глазах. — Прошу, не бойся. — И он плавно протягивает мне руку.

Каждый шаг отдается в висках. Я не отвожу глаз; мне кажется, так вождь не ударит меня, не снимет нож с пояса, не зажжет над ладонью пламени, не сделает ничего, чтобы я уверилась: услышанное, увиденное, все, что я почувствовала и осознала, — изощренный злой обман. Ястреб играет с мышью. Играет, а потом просто съест ее и забудет.

Но меня ждет вовсе не это. Это было бы милосерднее.

Вождь открывает Саркофаг.

…Моя мертвая сестра в платье, в каком ее похоронили, — и нетленна. Волосы отросли, на бледном лице румянец, распустился венок — тот, в каждый цветок которого я вплетала молитву. Маки и васильки дали свежие бутоны. Зацвели сорные травы, которых я добавила, чтобы венок держался крепче. Я боялась: он распадется, едва гроб опустят в землю. Я боялась не того.

— Боже…

Вождь не мешает коснуться руки Джейн, убрать прядь с ее лба. Теплая, живая, она не просыпается, и, отступив, я быстро закрываю лицо ладонями. Не сделать ни вдоха. Строки о воскрешении Лазаря отдаются хрипом, режут меж ребер. Я ничего не хочу понимать. Не хочу корить священников, отрицающих, что это возможно. Не хочу спрашивать стоящего рядом, какую цену он заплатил, кому. Я хочу одного: чтобы моя сестра открыла глаза и поговорила со мной. Я тянусь к ней снова, но теперь плечо сжимают жесткие пальцы. Приходится отойти, в кровь закусить губы. Лишь бы не обрушить удары, слезы и проклятья на того, кто запирает ее — дышащую — в гробу.

— Не надо!..

Пронзительный возглас все же вырывается. Мэчитехьо слышит, опять протягивает руку, и в этот раз я торопливо, без страха хватаюсь за нее. Вождь вглядывается в меня долго, остро; я смотрю в ответ. Ноги подгибаются; я вот-вот рухну, вот-вот уткнусь в его колени, не околдованная ужасом, а лишь чтобы молить.

— Выпустите… верните ее назад. — Даже не успеваю упасть; мужество и гордость предают меня раньше, чем тело. — Пожалуйста, я что угодно для вас…

— Не могу. — Незримый камень придавливает, заставляет подавиться остатками обещания. — Но ты можешь. Поэтому ты здесь.