Рыцарь умер дважды

Сон не шел ко мне всю ночь. Только перед рассветом удалось забыться, но даже это напоминало не полноценный отдых, а погружение в горячую душную топь. Я, как многие из окружения Бернфилдов, да и в принципе из неравнодушных граждан Оровилла, потерял покой в последнее время: страшная смерть юной Джейн глубоко потрясла меня.

Во сне я впервые за много лет вновь видел войну. Картинками фенакистископа[24] она вспыхивала и гасла. Были там и усеянные мертвецами болота, и горящие рощи, и нескончаемые стонущие месива плоти, в которые снаряды обращали людей. Были звуки солдатского пения — торжественного и заунывного. И разоренные плантации, и прибивавшиеся к ротам босые негритянские ребятишки, и наспех вырытые и столь же наспех засыпанные могилы. Последний образ задержался чуть дольше других: человек у костра улыбнулся; в желто-карих глазах блеснуло солнце. То же яркое солнце пробудило меня ото сна, и, хотя день был свободный, я предпочел встать. Образ так и стоял перед внутренним взором. Я еще не знал, что это не просто так. Забыл, что с ним ничего не бывает просто так.

Я не получал вестей от Амбера с весны. В газетах, доставляемых в Оровилл, конечно, упоминались иногда блестящие мистерии «Веселой весталки», но в целом, я не имел представления, чем ныне живет неординарный джентльмен, мой бывший сослуживец, избравший стезю сценического искусства. Перемещения его были слишком стремительны для моей пригвожденной к месту жизни. Появления и исчезновения — спонтанны. С первого дня.

Луизиана, весна 1862 года

Предметы и пламя плывут перед глазами; я впервые присел за вечер. Забавно, насколько равнозначен, по сути, любой исход сражения для полкового врача: победили мы или проиграли, работы не меньше, не меньше стенаний, просьб и брани. Сегодня южан разбили, и пусть сладостное торжество прибавляет сил, невозможно продержаться лишь на гордости и энтузиазме. Телу нужен отдых не меньше, чем душе. Неужели я наконец его получу?

Бездумно разглядываю походный чайник. Он тихо, как живой, посвистывает; этот звук единственный в окружающем безмолвии. Почти все солдаты успокоились, улеглись. Правда, кто-то наверняка с кем-то уединился для очередной тайной бутылки хереса, карточной игры или каких-либо других утех, но следить за дисциплиной — обязанность ротных командиров, не моя. Пусть великовозрастные дети сами выбирают, жертвовать ли сном.

Жмурюсь, и свист чайника заполняет сознание. Лицо обдувает ветер, постепенно окутывает умиротворением. Есть все же что-то особенное в лагерных ночах, особенно после побед. Может, робкая надежда на мирное утро.

Я не слышу шагов и потому вздрагиваю, когда, открыв глаза, вижу: напротив кто-то сел. Молодой рыжий солдат разглядывает меня, склонив голову, и что-то неразборчиво говорит. Вглядываюсь, припоминая лицо, но не могу. Внешность яркая, я не забыл бы, обратись он ко мне за помощью хоть раз. Нет, мы не знакомы. Какой-то рыжий, конечно, был в третьей роте, но того, кажется, сегодня убили…

— Чердак, — различаю я и торопливо сгоняю сонливость.

— Что, простите?

— Мне сказали, вам лучше проверить мой чердак, что бы это ни значило.

И он улыбается — пожалуй, виновато. Не понимаю, что за выговор: не калифорнийский, не новоанглийский, не луизианский. С такими волосами и веснушками парень может быть ирландцем, но для ирландца речь слишком чистая. Потираю лоб, осмысливая сказанное.

— Чердак… голову? Вас ранили в голову?

— Да! — Он снова улыбается, в этот раз — будто услышал крайне радостную новость. — То есть… — опять мрачнеет, — не совсем. Я неважно соображаю. Был взрыв, и я…

— Я понял. Думаете, контузия. Но раз вы говорите, слышите и ходите, тревожиться не стоит. Мы вас подлечим.

— Хорошо…

В руках у него кружка, она мелко подрагивает. Жестом прошу подойти, и, поставив кружку в траву, солдат приближается. Я поднимаюсь. Мы примерно одного роста, и я хорошо различаю необычный оттенок и разрез его глаз. Золотисто-карие, будто кошачьи.

— Какой вы роты? — Беру его за подбородок, поворачиваю к свету, проверяя, как сокращаются зрачки.

— Я… не помню. — Он сопротивляется движению, и я давлю чуть сильнее, напомнив:

— Расслабьтесь. Наклоните голову к груди, попытайтесь даже прижать подбородок к ключицам. Не резко. Аккуратно. Не тошнит? Отлично, давайте руку. Как имя вашего командира? Ладно… возьмем выше: имя нашего командира полка?

— Я не помню, — тихо повторяет он. Молчу, проверяя пульс, потом уточняю:

— А ваше имя? Откуда вы родом?

— Амбер Райз. — Он глядит мне в глаза со смутным беспокойством. — Я… не отсюда.

— Не луизианец? — Осторожно ощупываю его голову на предмет ушибов.

— Нет. — Теперь он чуть подается навстречу, совсем как животное, которое треплют по холке. Абсолютно не понимает, что это мешает.