Рыцарь умер дважды

Похоже, те, кто его ко мне послал, правы: что-то с ним не так. При вроде бы нормальных реакциях организма, в поведении многое настораживает, впрочем, возможно, это излечится сном. Если парень из счастливчиков, которым с начала кампании повезло ни разу не попасть под пулю, случившееся могло его просто шокировать, помутить ум.

— Вам нужно отдохнуть. — Я отступаю и сажусь. — К сожалению, более помочь нечем. Пользуйтесь мирной ночью, высыпайтесь.

Он понуро отводит глаза.

— Что-то не так?

«Не так» существенная вещь: не помня своей роты, он, соответственно, не знает, в какой части перелеска она расположилась, и где вещи, и уцелели ли они. Объясняя это, он не глядит мне в лицо, а потом сразу поднимает голову к небу, к ярким южным звездам.

— Они будут меня охранять. Я смогу поспать на траве.

— Плохая идея. — Тяжело вздыхаю: ну что за ребячество? — Ладно. Завтра схожу с вами к полковнику, и разберемся с вашей личностью. Сегодня ляжете в моей палатке. Мой коллега, боюсь, проведет ночь в лазарете, и хорошо если одну…

— Вы справляетесь сами? Один на полк? — переспрашивает Райз. — Невероятно.

Слабо усмехаюсь и, вспомнив о чайнике, снимаю его с огня.

— Не на полк, конечно, но людей много. Впрочем, не будем унывать, мы скоро соединимся с другой частью, и станет попроще. Хотите травяного сбора? Калифорнийский рецепт, с апельсином и луговыми цветами, отлично для сна.

Он неуверенно кивает. Следующие минут пять мы молчим, сидя друг против друга по разные стороны костра. Пламя играет в глазах моего неожиданного гостя, бликует на тяжелых прядях. Сейчас — сгорбившись, поджав к груди колени, как-то нахохлившись, — он кажется подростком, хотя по лицу и голосу я изначально дал ему около тридцати.

— Как вас зовут? — Сделав глоток из кружки, он все же обращается ко мне.

Самые простые вещи первыми забываются на войне. И как только мы обходились без моего имени раньше? Благодушно представляюсь:

— Мильтон Адамс, полковой хирург, хотя, в общем, лечу от всего, вплоть до белой горячки и геморроя.

— Рад познакомиться с таким достойным человеком.

Приподнимаю брови, начинаю даже размышлять, в чем именно заключается мое достоинство. Райз, решив, что сказал что-то не то, закрывает лицо кружкой.

— Простите, — доносится из-за этой преграды. — Мир… такой странный. Чужой.

Это я могу понять: получившие контузию часто жалуются на подобное ощущение. Правда, не замечал у них взгляда, словно каждый предмет вызывает безмерное удивление. Райз глядит вокруг именно так, даже собственная кружка его весьма занимает. Может, это своеобразный приступ запоздалой паники? Тоже знакомый симптом.

— Ничего. — Поднимаюсь и на всякий случай подсаживаюсь ближе. — Это пройдет. Все вспомнится. А более давние воспоминания у вас целы? Помните родных?..

— У меня нет родных, все умерли.

— Простите. Тогда друзей…

— У меня нет друзей! — Райз говорит с неожиданным жаром, дергает плечом, точно пытаясь что-то сбросить, и прибавляет сквозь зубы: — Они все меня предали.

Это ненависть, иначе не назвать: сужаются зрачки, вспыхивают радужки. Молодой человек смотрит на костер; губы подрагивают; он бормочет что-то, не обращенное ко мне. Почему он так откликнулся на простые слова? Впрочем, я знаю подобные истории. Именно из-за них гражданская война намного страшнее завоевательной: она разобщает даже друзей и братьев, вместо того чтобы сплотить. И я осторожно уточняю:

— Они мятежники? Вы разошлись по вопросам Свободы?

Он поворачивается ко мне и, кажется, пытается смягчить выражение лица. Нервно откидывает со лба волосы, вздыхает. Делает из кружки шумный глоток, обжигается, дует на поверхность. Я молча жду, наконец Райз с нервной улыбкой кивает.

— Именно так. На свободу мы смотрели совершенно по-разному. И кончилось это тем, что они закопали меня заживо.

По заметной дрожи голоса я сразу понимаю: это не шутка.

— Какая мерзость! Впрочем, мятежники, судя по слухам, способны и не на такое в отношении политических противников. Они дрались тростями в правительстве,[25] мало этого?

— Живые существа противоречивы. — Все та же болезненная улыбка на его лице. — Некоторые… как бы сказать… остаются зверями, сколько бы времени ни прошло. Ведь у всех у нас в основе животная природа, согласны?

Сторонник идей Дарвина, а не реакционной Церкви? Приятная и не такая уж частая находка там, где, побаиваясь смерти, каждый третий вдруг подался в ревностную веру.

— Согласен. Мы животные, пусть двуногие. Наши когти и зубы стали винтовками, шерсть — одеждой, а инстинкт защиты территории — идейной борьбой. Да и не забывайте, в истории нашей юной страны это первая настоящая война. Она разрывает нас изнутри, поэтому так болезненна.

— Первая война, — понуро повторяет Райз. — Да… первые войны всегда наиболее ужасны: воюющие не знают ни законов, ни чести.

Какое-то время мы молчим, потом, вспомнив ужасное признание, я решаюсь спросить:

— Как же вы выбрались? Ну, из-под земли?

На веснушчатое лицо возвращается улыбка: так и вспыхивает, безмятежная и загадочная.

— Сам не знаю. В какой-то степени это мой… дар.

— Не совсем понимаю.