Рыцарь умер дважды

Я режу каменным ножом ладонь и провожу по истершимся письменам, ― но тебя не спасет моя кровь. Не знаю вовсе, есть ли кровь, способная пробудить тебя, и к чему она сейчас, когда ты все еще там, по Ту Сторону. Заперта. Заточена. Постепенно превращаешься в то, что, зарывая в землю или сжигая, мы никогда не тревожили, суеверно страшась.

Прах. Ты ― кости и прах. Кости и прах, и каждый раз, как я повторяю это, что-то во мне свертывается гнилым корнем. Но сила ― сила, делающая меня тем, кто я есть, ― наоборот вскипает, клокочет, разбегаясь по всему, чего я касаюсь, на что гляжу. Наивные братья… никто не понял, никто и не поймет, в чем именно я лгал, о чем думал, когда каменное чудище вытащили из подземелий Форта и когда я прикоснулся к грубому лику. Узнавая. Взывая. Спрашивая и давая обещания, которые слышало раньше лишь одно создание. Создание, что ныне ― труп в светлом одеянии непорочной Девы.

«Послушай, Белая Обезьяна, ― шепчу я, захлебываясь и давясь собственным как никогда обжигающим могуществом, силой слепого отчаяния, ― хочешь, я спасу твой народ? Весь твой народ? Во имя последних угасших светочей, во имя Звезд, чью волю они исполняли, во имя всего, что после давнего предательства стало чуждо мне, но не чуждо было ей, живой, моей…»

Я всякий раз обрываюсь здесь, на имени. Сердце пустое не дозовется до столь же пустого камня, а камень пуст. Нет… не спасения я жаждал в поиске Саркофага. Не живительного источника, не божественной дерзости, даже не оружия… ничто не нужно. Мне не нужно.

Неважно, сколько перьев я зачарую и скольких воинов вылечу, ― и в этом ложь. Я не угасаю, отдавая силу братьям; я силен, как никогда прежде, даже в юные годы. Я весь ― рвущаяся сила; это стало непреложно, когда я осознал, что ты, не названная в молении, ― моя. Со мной сотворилось то, чего давно не творит даже нож, отнимающий время. И я все еще полон той силы, но ныне она зла, стала чернее беспроглядной тьмы. Потому что ты, смеющаяся, злящаяся, гордая, нежная, ― прах. Кости. Ты более не принадлежишь даже сама себе; на тебя давит, со всех сторон давит грязная плоть, порождающая, а затем пожирающая все бренное. Но я приду за тобой. Прямо сейчас. Ночи в затворничестве, в молениях, в истязании кончатся сегодня. Я уже знаю: это будет молния. Такая, упав с неба, убила старого светоча, но в этот раз я сам, сам призову ее, после того как взбугрятся стены твоей темницы. Я знаю туда дорогу. Знаю… я видел свет погребальных свечей сквозь чужие слезы.

Наши миры соприкасаются мимолетно, боги недоверчивы. Я обманул их лишь единожды: когда воля Омута еще верила нам и выпускала, вернулся в окрестности города и проклял второго сына. Но мне не сделать необходимое его руками. Не хватит времени, не хватит сил, да и нет тропы, по которой юноша с моими глазами мог бы пройти. Впрочем… в этом злая мудрость неба. Ты ― только моя. И только я к тебе прикоснусь, я буду твоим освободителем.

Поэтому я в очередной раз затворяю тяжелые двери и отворяю незримые врата. Поэтому режу каменным лезвием вторую ладонь и прижимаю к письменам, пророчащим воскрешение. Поэтому горблюсь на полу жалким стариком и впервые, в оглушающей тишине комнаты и такой же оглушающей тишине рассудка, зову тебя по имени.

– Джейн.

На Той Стороне трава становится пеплом, оголяются и вздыбливаются влажные хребты. Черный зверь отползает, хороня цветы: я вижу это так же, как кровь на собственных руках. Саркофаг содрогается. Невидимая длань гнет мою голову ниже, ниже, к самому полу. И я кланяюсь. Раболепствую пред Белой Обезьяной, забыв, как убивал последнего ее престолонаследника и как прежде не спас его предателя-отца. Забыв все, кроме…

– Джейн.

Глубже ― разверстая яма, ближе ― дерево крышки. Возятся черви, ищущие путь внутрь, к тебе, так же как я. Прочь!.. Они сгорают, когда рушится огненный шар. Слепящий… но не способный ослепить меня, увы, не способный. Я вновь вижу; вижу, даже сомкнув веки, гляжу жадно и обреченно разом, и впервые рассудок изменяет мне. Если бы не стиснутые зубы, я слышал бы свой хриплый вой. Его бы слышали оба неба.

Я не думал, что окажется так: темный бархат, тлеющие лепестки. Что ты будешь лежать не такая, какими становятся за несколько дней разложения, и прядь расчеркнет белый камень лица, почти не тронутого пятнами. Опущенные ресницы… как в мирном сне. Словно живая, словно достаточно окликнуть тебя или поцеловать, но здесь и скрыт обман: если назову смерть сном, назову даже в сердце, ― все сгинет, закроются врата, остановится кровь. Меня швырнет прочь, а могила останется оскверненным напоминанием о моей слабости. Ты продолжишь гнить под вашими звездами. Поэтому ни вздоха, Джейн. Ни помысла. И кровь смоет все.