Рыцарь умер дважды

– Вижу, Вождь. И это заботит меня еще более.

– Не тревожься. ― Глаза загораются при повороте головы, ловят огонь. ― Время тревог еще не пришло. Я… много думал в твое отсутствие. Над всем, что происходило, происходит и должно было произойти. И кто знает… может, еще произойдет.

– Не понимаю тебя, Вождь. ― Я снова подношу к губам чашу и с трудом делаю глоток.

Он смеется, слегка щурясь, смехом существа не счастливого, а скорее одержимого. Хохот страшный, осыпающийся, низкий, как близящиеся грозы сезона Дождей.

– О мой друг. Мой друг… как ты молод, как много не видишь. Впрочем, никто не видит. Не видел. И пока не видел, все шло, как нужно.

Так же быстро, как вспыхнуло, веселье гаснет, сменяется знакомой тоскливой яростью. Мэчитехьо сжимает кулак, склоняет голову, невидяще глядит в точку на столе. Губы беззвучно шевелятся, ноздри по-звериному трепещут.

– Вождь, ― окликаю с дрожью. ― Тебе дурно?

Вопрос замирает в воздухе на целых несколько мгновений чужого безумия, которое я вынужден наблюдать.

– Я говорил с духами, ― наконец шепчет Злое Сердце, вскидываясь, глядя теперь исподлобья. ― Говорил и молился, мне было что вымаливать. И они сказали: вскоре все либо наладится, либо навеки кончится. Либо одно… либо другое. Что бы ты предпочел, Белая Сойка?

– Я?.. ― недоуменно ищу в словах подсказку или подвох. ― Я не знаю, о чем ты говорил с ними и говоришь со мной. О будущем народа? Или о… себе?

Он подается ближе. Убеждаюсь: лицо увядшее, выглядит изнуреннее, чем когда-либо. И все же каждое движение по-прежнему дышит силой. Опасной силой, которую не стоит злить.

– Ты очень умен, Белая Сойка. ― Мэчитехьо улыбается почти восхищенно; глубокие морщины прорубают углы рта. ― Умен и храбр, раз дерзнул предположить, что я пекусь не только о народе. Всю жизнь я думал лишь о вас. Но ныне…

Он осекается, качает головой. Доливает нам обоим вина, но, как и я, не прикасается к пище. Я молча жду, зная: он закончит. Закончит, раз начал.

– Мое сердце хочет мира, Белая Сойка, слышишь? ― Он больше не улыбается. ― Покоя. И каким будет покой, счастливым или смертным… в черной пелене, где я пребываю, это уже почти не имеет значения. Ты понимаешь? ― Но ответа он не ждет. ― Нет. Если бы ты мог.

Мы замолкаем, оба смотрим на огонь. Мне вдруг видится там существо ― чья-то давняя жертва, была ли она, или беседа просто разбередила мое воображение? Но вот тонкий женский силуэт тянет руку, становится четче; чудится, будто я узнаю его. Движение рядом отвлекает меня: Вождь опять склоняет голову, болезненно закрывает глаза трясущейся ладонью.

– Нет… нет. Белая Сойка, приглуши пламя. Оно меня слепит.

Он всегда любил, чтобы разом пылали десятки поленьев, чтобы огонь плясал повыше и был ярким, как уличные костры. Но сейчас я рад подчиниться: есть что-то нехорошее в сегодняшнем пламени. Я выливаю на головни целый кувшин воды. Рыжие языки притухают.

– Благодарю тебя. ― Мэчитехьо выпрямляется. ― Благодарю и… благодарю духов за твое существование. ― Рука тянется ко мне, судорожно сжимает плечо. Острый взгляд впивается, продирает и то ли допытывает, то ли кричит о помощи. ― Белая Сойка, ты мой третий сын. И неважно, от чьего ты семени. Как я рад, что обрел тебя.

Пальцы крепче тисков, глаза жарче полузадушенного пламени. Но Вождь дрожит и на мгновение кажется почти стариком, прежде чем обрести прежний облик ― воина в расцвете, страшного и величественного. Я знаю: рука, вырывающая сердца, легко сломает мне ключицу, но не боюсь. Что бы я ни слышал и ни видел, я никогда по-настоящему не боялся Вождя. Не боялся, но верил ему, как верили избравшие его духи. Не это ли он ощущал, доверяя мне в ответ?

– Третий сын… ― сдавленно повторяет он, и я решаюсь спросить:

– Где же… первые два?

У Мэчитехьо нет жен, нет детей. Он не сближается ни с кем даже для недолгих утех, во всяком случае, никто не слышал об этом, и, вероятно, это правда. Шаману лучше с пустым сердцем, силы он должен отдавать дару, ― так у нас верят. Страсти туманят ум, глушат зов духов, ― так сам он говорит, равнодушно глядя на гордых дочерей нашего племени и сладко пахнущих дикарок с цветами в волосах. Так было при мне, отце, отце отца. Но ведь иные говорят, Мэчитехьо древен, даже древнее Форта. Что он оставил в прошлом?

– По Ту Сторону, Белая Сойка. ― Он все приглядывается ко мне, и снова улыбка чуть оживляет лицо. ― Ты ведь знаешь о месте, откуда мы ушли, о жизни, которую влачили. ― Пальцы сжимаются. ― Не слушай жрецов. Мы не строили башен, мы забрали их, пусть и по праву. А прежде у нас был иной дом. Тот, о котором ты иногда грезишь.

Он выпускает меня. Глаза застывают, и я не могу двинуться, завороженный догорающей там скорбью.