Рыцарь умер дважды

Слушая, я малодушно думаю о собственной судьбе. «Ты станешь Светочем. Ты рожден, чтобы стать Светочем и ничем более…» ― вот что всегда говорил мне отец. Ничем более. Вместилищем магии, статуей в красивом одеянии. Мои желания ― быть к народу ближе, искать дружбы, а не повиновения, путешествовать, ― не были важны никому. Упрямясь, по-детски бунтуя, я порой бежал от ответственности, которая меня ожидала. Бежал до последнего мига.

О, как я обманулся. Как легко мной овладели иллюзии, когда к нам пришли экиланы ― красивые, высокие, с тяжелыми курительными трубками, завораживающими плясками и верой в мудрость предков. Это ведь я упросил отца дать им кров в лесу. Я позже, в сезон Дождей, умолил едва ли не силой увести их в Форт и отдал им квартал, ведь от непрерывных ливней, незнакомых болезней и укусов особенно злых в это время змей многие погибали. Я хотел спасти их. И спас.

Даже в Форте экиланы продолжали носить странные одежды и перья, проводить больше времени на воздухе, чем в зданиях, и разводить на площадях костры. Костры виднелись отовсюду и не гасли в самый лютый ливень. Меня влекло к ним. Как жадно я слушал речи Мэчитехьо о свободе воли, о гармонии с миром, о том, что каждый сам ― мерило своим поступкам. Я будто взмывал к небу, когда стучали барабаны и разносились песни. Вождь не обращался ко мне «юный светоч», как все, кого я знал. Он звал меня «иши», на родном наречии его это значило «человек». «Личность». Кто-то, кого не неволят.

А потом вождь убил на своем празднестве моего отца, и столь долго отвергаемое предназначение посмотрело мне в глаза. Принял я его? О нет, даже когда, кипя гневом и болью, я вызвал Мэчитехьо на бой, во мне говорила скорее горечь предательства, чем долг. И я недостаточно лгу себе, чтобы не признаться: я боялся, как же я боялся. «Юный светоч» не заслуживал звания «иши». Он был трусом и не хотел отвечать за чужие жизни.

– Вы устали. ― Рука Адамса, легшая мне на плечо, вырывает из мыслей. ― Вы сражаетесь, и вам не нужно здесь быть. Видеть… скажем так, следствия ваших выстрелов.

Раненый капрал, чья грудь раздроблена картечью, стонет уже, кажется, пять минут кряду. Ему не помочь; он не жилец, а заканчивающиеся запасы морфина приходится беречь для других. Я стараюсь не смотреть в его сторону, смотрю в земляной пол.

– Это ведь следствия выстрелов врага. Разве нет?

– И все же.

– К чему вы это?

– У нас с вами разная работа. Ваша ― убивать, моя ― по возможности наоборот, но это «наоборот» не менее кровавое и страшное. Не соприкасайтесь с ним.

Невольно я улыбаюсь: это ведь болезненная попытка сказать «Спасибо за помощь».

– Разделить получается не всегда, заметили? И… так лучше, чем одному. Не согласны?

– Согласен. ― И он все же говорит прямо: ― Спасибо, Амбер. Вы очень самоотверженный человек.

Мы снова делаем по глотку, потом он поднимается, в очередной раз идет по рядам коек и расстеленных одеял. Иногда он склоняется поговорить с кем-то, иногда задерживается дольше: меняет или фиксирует повязки. Первое время наблюдаю, потом, откинув голову, закрываю глаза. Стоны… ветер, крадущийся в траве… все сливается в гул. И гул возвращает к мыслям.

Адамс выбрал призвание сам, с ним не вели разговоров о долге. Адамс относится к тому, что делает, даже к происходящему сейчас ужасу, просто, как к некой естественной части жизненного круга. Он ничему не сопротивляется, ― вот в чем его сила. Не сопротивляется, но как-то справляется со всем, что на него обрушивают. Справляется и помогает другим.

Он ― моя противоположность, и мы не должны были сойтись. Он ― моя противоположность, и его миропонимание должно вызывать у меня лишь недоумение. Он ― моя противоположность, и я, себялюбивый сын правителя, никогда не стал бы спасать его, встреться мы прежде. Но я поступил именно так. В тот миг я боялся не за себя, а за него и тех, кого он защищал перед окутанной дымом госпитальной палаткой. Это была чужая война чужого мира. А стала моей.

Может, поэтому общая рана связала нас и может воскресить меня.

Может, поэтому, когда я рвусь из Саркофага прочь, я вспоминаю жгучую боль в щеке.

Может, поэтому, проваливаясь в дрему, я мучительно думаю о том, каким великим правителем стал бы, будь Мильтон Адамс моим советником в Черном Форте.

***

И я все еще думаю об этом, Эмма. Я не хочу его отпускать. И, кроме имени убийцы твоей сестры, это единственное, о чем я тебе… нет, не солгал, но недоговорил. Прости, малышка.

8 Трое сыновей [Белая Сойка]

Древние шпили тянутся к зеленому небу. Вечер ясный, насколько могут быть ясными вечера под вечно облачным сводом. Но облака сегодня тонкие; кажется, какая-нибудь башня вот-вот проткнет их флюгером, чтобы покрасоваться перед звездами. Кто знает, может, это будет башня замка, с резного балкона которой я смотрю?