Рыцари света, рыцари тьмы

К несчастью, случилось так — и это как раз составило предмет разговора, к которому Гуг проявил неподдельный интерес, — что среди простых людей окрепло и быстро распространилось убеждение, ни на чем, впрочем, не основанное, будто новоявленные рыцари-госпитальеры должны принять на себя заботу не только о здоровье и благополучии пилигримов, но также и об их безопасности и невредимости. Именно им, судя по всему, должно было с оружием в руках отражать удары бандитов-мародеров, подстерегающих путников средь холмов вдоль больших дорог. Но пресловутые рыцари были всего лишь бенедиктинскими монахами — по сложившемуся обычаю, людьми мирными и незлобивыми, исповедующими преданность Церкви и следующими обетам нестяжания, целомудрия и послушания. Несмотря на присвоенный им звучный титул, их рыцарская принадлежность была не более чем почетным правом; они не могли встать вровень с настоящими воинами, поскольку привыкли к монашескому, молитвенному течению жизни.

Тем не менее госпитальеры не оставались в стороне от интересов королевства, и их вовлеченность в его политическую жизнь составила основной предмет разногласий бессонных собеседников. Особенно возмущался один их монахов, донельзя разгневанный сведениями, полученными им накануне днем от вышестоящего церковного чина. Оказалось, что король всерьез подумывает о привлечении в Заморье поселенцев, намереваясь посулить им и землю, и выход к воде — лишь бы приехали.

Стало быть, колоны.[9] О таком в Заморье еще не слыхивали — о пришлых людях, которые будут возделывать землю, осядут на ней, поселятся в Иерусалиме и станут полноправными жителями нового королевства. Пилигримов же в этих пределах всегда было видимо-невидимо. Они пешком брели сквозь страну в любое время года и в любую погоду, но само их название обрекало их на постоянное странствие — куда-либо или откуда-нибудь. Они и не испытывали желания осесть и начать новую жизнь в новых краях. А переселенцы — это те, кто оставит дома все нажитое и поедет на край света, в Иерусалим, чтобы тут обосноваться. А значит, их следовало к этому всячески поощрять и лелеять их присутствие.

Гнев монаха вызвали отнюдь не сами поселенцы — напротив, он был всецело за новый почин. Рассердили его известия о нежелании короля выделить хоть сколько-нибудь значительное войско для поддержания порядка на дорогах. По словам монарха, выходило, что он не собирается обеспечивать безопасность тем, кого он с таким усердием к себе завлекал. Как же может здравомыслящий человек подвергать фермеров — простых, мирных, работящих людей с женами и детьми — риску проживания в местностях, где их жизни будет ежедневно угрожать опасность. Сам вопрошающий не видел никакого смысла в такой инициативе, хотя среди его собратьев нашлись такие, кто высказал доводы в защиту короля.

Исчерпав достойные аргументы, некоторые из их группы ворчливо заметили, что однажды дождутся дня, когда им придется взяться за меч, но общее мнение, как и прежде, склонялось к тому, что разбойники необоримы до тех пор, пока какая-либо настоятельная — и с точки зрения большинства, неизбежная — необходимость не приведет к созданию отряда стражников, возможно, на наемной основе, в исключительную обязанность которому будет вменено сохранение безопасности дорог в окрестностях Иерусалима.

В ту ночь Гуг так и уснул с улыбкой на губах, вызванной счастливым простодушием братьев-госпитальеров. Он так давно пребывал в Заморье, что любое проявление альтруистических побуждений в этой неприветливой земле находил смехотворным, и ничто из услышанного той ночью не изменило его воззрений. Но с тех пор он начал испытывать неподдельное уважение к рыцарям-госпитальерам и искренне полагал, что они вполне заслужили всяческое участие и помощь в их самоотверженном служении.

Гуга порадовало, что стражники охраняют госпиталь на совесть, поскольку не пропустили появление чужаков. Он представился и назвал причину своего посещения. Старший стражник подробно объяснил ему, куда пройти и к кому обратиться. Гуг и Арло на удивление быстро отыскали койку, на которой лежал человек, на первый взгляд слишком тщедушный, чтобы называться их приятелем Годфреем Сент-Омером.

Тем не менее это был он, и посетители в первый момент не знали, как скрыть боль и смятение от такого ужасного зрелища. От недоедания Годфрей ослаб, усох и постарел, но, как и прежде, просиял при виде друзей: лицо его озарилось слабой, но узнаваемой улыбкой, обнажившей зубы в подобии мертвенного оскала.

— Гоф, старина… — Де Пайен склонился над койкой и, взяв друга за руку, тихонько ее пожал. — Боже, как я рад тебя видеть.

Сент-Омер кивнул, а Гуг махнул рукой в сторону своего спутника:

— Ты, наверное, теперь и не узнаешь этого мошенника, а ведь это Арло… потолстел, полысел и постарел, как и все мы.

Годфрей снова улыбнулся и поднял было слабую, безжизненную руку, собираясь что-то сказать, но Гуг не дал ему начать: