Рывок в неведомое

Одетый поверх шинели в громадный бараний тулуп, в папахе, надвинутой на самые уши, Голиков ехал в санях в сопровождении парнишки-кучера, приданного также для охраны. Повозку легко несла пара коней. Сани летели по пустынной дороге между высоких сопок, заросших темным лесом.

Парнишка трусил. Глаза его рыскали слева направо, и он часто оглядывался, точно ожидая погони. Это раздражало. Голиков спросил:

— Тебя как зовут?

— Тимошей...

— Ты где, Тимоша, родился?

— Местный я. Из Саралы.

— Давно служишь?

— Второй год.

— А чего робеешь?

— Заробеешь тут. Иван Николаевич с нашим братом красноармейцем знаете что делает?

— Стреляешь ты хорошо?

— Отец с двенадцати лет белковать брал.

— Я тоже стреляю неплохо. Отобьемся.

Тимоша хмыкнул.

— Иван Николаевич засаду знаете как устраивает? Вот мы сейчас едем, а навстречу нам из леса выйдут три мужика. Встанут посреди дороги. Мы с вами, от греха подальше, повернем назад. А там уже другие мужики ружьишками поигрывают.

— И что же, мы с тобой, охотник, не прорвемся, трех каких-то мужиков не уберем?

— Какое прорвемся?! Как только мы подумаем удрать, дерево поперек нашей дороги — хрясть!

— Послушай, но ведь такую засаду нужно заранее готовить. Зачем мы с тобой Соловьеву?

— Как зачем? Да Иван Николаевич давно уже знают, что вы за человек и по какой надобности едете.

Голиков не выдержал, засмеялся.

— Да откуда он может знать? Только вчера вечером все решилось.

Тимоша обернулся и полушепотом, точно Соловьев был рядом, произнес:

— Он все видит, все слышит, и пуля его не берет.

Голиков опять засмеялся.

— Почему не берет? Он что, из камня?

— Зачем из камня? — рассудительно ответил Тимоша. — Просто заговоренный. Люди на него злые. Сколько раз в него стреляли — хоть бы царапинка. А у нас ведь все охотники. Из винчестера белке попадают в глаз...

У Голикова испортилось настроение. Появись через минуту бандиты, рассчитывать он мог только на самого себя. Но еще больше его опечалило, что в унылых Тимошиных речах он слышал отголосок того, что говорили и думали в селах.

Уже начало темнеть, когда впереди блеснула синеватым льдом огромная впадина. За ней начинались горы.

— Божье озеро, — с гордостью произнес Тимоша. — Давным-давно в нем нашли икону Божьей Матери. Икона плыла в дорогом золотом окладе и не тонула. Ее вынули из воды, а она сухая. Говорили: больной если к ней прикоснется, сразу делается здоровым.

Тимоша, натянув поводья, остановил коней возле крыльца бывшей казачьей думы. Часовой, узнав его, кивнул. Голиков, сбросив тулуп в сани, вошел в дом. В прихожей было несколько дверей. Одна оставалась приоткрытой. Голиков заглянул в нее.

При тусклом дневном свете, который лился из окна, высокий военный с жестковатым лицом торопливо собирал чемодан. На письменном столе были разложены полотенце, рубашки, чистые портянки, два куска хозяйственного мыла, жестянка из-под монпансье, пустая кобура, наган и горка патронов к нему.

Голиков, вежливости ради, легонько постучал. Человек, поглощенный сборами, стука не услышал. И вдруг нечаянно обернулся, заметил в дверях незнакомую фигуру и схватил наган.

— Стой! — крикнул он. — Буду стрелять!

— Мне нужен комбат Касьянов, — сказал негромко Голиков, стараясь не делать никаких движений, чтобы человек с перепугу не пальнул.

— Я — Касьянов.

— Я — Голиков. Вы получили шифровку?

— Получил. Но там не сказано, что ты будешь красться на цыпочках.

— Я постучал.

— А что в Москве вашей думают: с Иваном любой мальчишка справится?

— Товарищ Касьянов, мне уже восемнадцать.

— А у меня два Георгиевских креста за германскую войну! Ты еще в штаны писал, а я уже в окопе гнил! — Касьянов швырнул на стол револьвер и схватил плоскую жестянку из-под монпансье. Она звякнула, будто детская копилка с медяками. Касьянов вытряхнул из нее на широкую ладонь целую пригоршню медалей и крестов на черно-коричневых георгиевских лентах. — А здесь, видите ли, не подошел. Ты годишься, а я — нет.

— Кажурин сказал: никто не сомневается в вашей храбрости...

— Ладно. Тебе приказали — ты поехал. Снимай шинель. Пожуем чего-нибудь. — Касьянов ссыпал награды обратно в жестянку и плотно закрыл ее крышкой.

— А красивые, Емельян Митрофанович, тут места, — сказал Голиков, чтобы переменить тему. — Тихо-тихо.

— Хлебнешь ты еще, парень, нашей тишины, — пообещал ему Касьянов.

Утром перед штабной избой уже стояла шеренга бойцов. Каждый держал в поводу оседланного коня. Когда Касьянов с Голиковым появились на крыльце, раздалась команда «Смирно!» и средних лет красноармеец, придерживая саблю, подошел парадным шагом и отдал честь.

— Товарищ командир, — обратился он к Касьянову, — первый взвод в составе сорока человек построен. Комвзвода Мотыгин.

— Вольно! — скомандовал Касьянов. — Братцы, представляю вам нового командира батальона. Служите ему так же верно, как служили мне. А я вас всегда помнить буду. — Больше он говорить не мог.

— Товарищи, — пришел ему на помощь Голиков, — я тоже с грустью расстаюсь с Емельяном Митрофановичем. Низкий поклон ему за его храбрость и заботу о вас. Ура!

— Ура! — закричали бойцы.