Рыжая племянница лекаря. Книга 3

Я не оглядывалась, и не знала, оглядывался ли он. Вернее сказать, я трусливо сбежала, не желая продлять свои мучения ни на мгновение дольше. С этой частью истории Йель следовало покончить.

Поначалу я не могла поверить, что взаправду осталась одна. Все так же я не чувствовала ни холода, ни голода, а голова горела от мыслей о Хорвеке: как он смотрел на меня, что говорил, где он сейчас и что чувствует… Его было так много в моем воображении, что ощутить отсутствие в полную меру все еще не получалось. «Хорвека нет со мной» — внезапно обрывался лихорадочный бег моих мыслей, и сердце пропускало удар, словно почуяв смертельную опасность. «Но ведь иного выхода не было!» — говорила я себе и снова вспоминала, терзалась, мысленно спорила, чтобы вернуться к тому же итогу: «Его нет со мной!». Не знаю, сколько раз я прошла по этому кругу, прежде чем разрыдалась так громко, что это больше походило на крик.

А дорога, пересекающая Песчаный Дол чуть наискосок, все так же петляла от камня к камню, от селения к селению, и моя славная коротконогая лошадка, ненавидевшая от души горные дороги, сама по себе шла быстро и ровно. Местность здесь была мирной и тихой — вряд ли кто-то сумел бы обогатиться разбойным промыслом в этих нищих краях. Моей проницательности оказалось достаточно для того, чтобы сообразить: о пустошах крестьяне Дола наслышаны неспроста. Должно быть, многие из них, оголодав за зиму, с наступлением теплой поры отправлялись этим же путем к Сольгеровому Полю ровно за тем же, зачем туда шел мастер Глаас со своими ребятами. Родные же места для этих охотников за удачей оставались эдаким убежищем, где грешно вспоминать о летнем лихом промысле — да и незачем.

Так и вышло, что долину мне удалось миновать безо всяких приключений, полностью погрузившись в тяжкие мысли и воспоминания. Из-за них грудь изнутри жег огонь, который и не затухал, и не обращал сердце в пепел — а мне порой хотелось, чтобы оно выгорело изнутри, как у Хорвека!.. И снова я думала о нем, только о нем одном!..

Пологие горы у восточной оконечности долины незаметно превратились в холмы, кое-где уже покрывавшиеся первой зеленью. Здесь дышалось отчего-то легче, чем в Песчаном Долу — быть может, я попросту устала от гор, нависающих над моей головой, закрывающих солнце и небо, как будто великан поймал меня и держит в пригоршне, готовясь сжать пальцы в кулак ради забавы. Деревья здесь походили на деревья, а не на уродливых карликов, цепляющихся за камни, а ветер не выхлестывал глаза.

Вновь перед копытами моей лошади заплясали маленькие вихри — духи здесь были куда приветливее, чем их горные собратья, которые не показывались на глаза, но исправно забрасывали наш с Хорвеком костер мелкими камешками и обломками грязного льда.

Я научилась чувствовать настроение невидимых созданий: нет, они не были добры, однако им было любопытно поглазеть на человека, который умеет читать их знаки и не боится откликаться на зов. Люди давно уж разучились соседствовать с духами, но Хорвек, быть может, сам того не желая, научил меня видеть скрытое. Это не походило на чтение мыслей — я не разбирала никаких слов, да и вовсе не слышала речи, хоть сколько-нибудь похожей на человеческую — но знала: духи малых и больших ручьев, трав и деревьев, дорожной пыли и старых камней давно уж не чувствовали в себе столько сил и радости. Мир переменился, прежние времена перестали казаться им блеклым сновидением, почти стершимся воспоминанием — и они с радостным удивлением передавали друг другу вести: лучи солнца, дыхание согревающейся земли и порывы ветра наполнены магией, как раньше! Волшебство вернулось в мир людей, глупых созданий, не умеющих толком им пользоваться!..

Кем была я в их глазах?.. Как мне казалось — их забавляли мои открытость и храбрость. Бывает, что детеныши лесных зверей, еще не ведающие страха, подходят к людям и позволяют себя коснуться. Даже самые черствые сердца иногда смягчаются при виде беззащитных и доверчивых существ, и самая грубая ладонь порой тянется, чтобы погладить мягкую шерстку. Человеческий век и человеческий разум были для высших существ ровно тем же, что для человека — жизнь жалкой полевки, отчего бы им не забавляться с нами так же, как мы забавляемся с прирученными животными?

Однажды, остановившись на ночлег в безлюдной лощине, я вновь вспомнила Хорвека и горько плакала, пока не уснула, завернувшись в плащ перед догорающим костром. Перед самым рассветом я проснулась от того, что кто-то гладит меня по волосам.

— Человек… Человек… — приговаривал нараспев странный голос, и я вспомнила, как трудно давалась речь господину Казиро, хранителю таммельнского замка. «Не поворачивайся!» — сказала я сама себе. Настоящего испуга я не ощущала, но знала, что смотреть на ночного гостя нельзя, равно как и заговаривать с ним.