Рыжее знамя упрямства

— Даня, может, приедете сегодня вечером? Все старики… Чтобы… и мальчика помянуть еще раз, и вообще… Лучше не на машине, я пришлю автобус.

— Принято, — кивнул Корнеич.

— И Митю позовите… Почему он не приехал-то? Обещал мне вчера…

— Он звонил, — сказал Кинтель. — У него в школе какие-то пакостные проблемы, визит непрошенных полковников. Вечером он приедет…

В автобусе Рыжик опять оказался рядом со Словко. Глянул виновато: «Я не очень прилипчивый?» Словко улыбнулся ему, хотя настроение было вовсе не улыбчивое. Потом подумал: «Спросить или не надо?» И… спросил:

— Рыжик… А ты там, при втором марше… что играл? Просто так, или какие-то слова?

Рыжик ответил не сразу. Опять лег щекой на барабан, глянул, отвел глаза и все же сказал:

— Нет, я не просто… Я будто выговаривал… молитву…

— Какую? — очень нерешительно спросил Словко.

— Бабушкину. Она ее сама придумала… Она не помнит настоящих молитв, потому что память слабая, вот и придумывает сама… А эта… про тех, кого уже нет…

— И ты запомнил, да?.. Она длинная?

— Не очень. Вот такая… — Рыжик переглотнул и заговорил, не поднимая щеки от барабана: — «Господи Боже мой, Иисусе Христос, Спаситель наш. Тех, кого мы любили и кто ныне ушел от нас, посели в садах своих небесных, и пусть им будет хорошо, без обид и печали. И прости их, Господи, и нас грешных прости тоже»… Словко…

— Что, Рыжик?

— А как ты думаешь? Наверно, это грех, да?

— Какой грех? Почему?

— Ну… когда молитву говоришь не словами, а вот так… барабанными палочками…

Словко для убедительности помолчал секунд десять. И сказал веско:

— Нет, Рыжик. Никакого здесь нету греха. Ты же все равно про себя повторял эти слова, в мыслях. Да?

— Повторял… — прошептал он.

— Ну и вот… А то, что ты проговаривал молитву на барабане, это же был такой момент. И если от души, какой тут грех…

Рыжик молчал, будто сомневался. Словко вспомнил:

— Есть одна легенда. Про жонглера…

— Из цирка? — шевельнулся Рыжик.

— Он сперва выступал в цирках, путешествовал по разным странам… Это давно было, в средние века… А потом стал монахом. Решил замолить все грехи: видать, немало у него их накопилось. Ну, сперва все было обыкновенно, монах как монах. А потом стали замечать, что он часто уединяется в часовне, где стояла статуя Богородицы. Почуяли неладное, проследили… И знаешь что увидели?

— Что? — тревожным шепотом сказал Рыжик.

— Он, оказывается, переоделся в свой цирковой костюм и кувыркался перед статуей и жонглировал шарами, бутылками и всякими другими штуками. Старался изо всех сил…

— Да? И его, наверно на костер? — выдохнул Рыжик.

— Сперва хотели… Схватили, руки заломили. «Ах ты богохульник, еретик, продался сатане…» А мраморная богородица вдруг протянула руку и вытерла со лба жонглера пот. Платком, который из каменного сделался шелковым… И все монахи бухнулись на колени. Дошло до них, что Дева Мария благодарит жонглера. Потому что он не просто жонглировал, а дарил Ей самое дорогое, то, что любил больше всего на свете, свое цирковое уменье. Понимаешь, от всего сердца дарил. И неважно, что молитва его была без слов…

— Вот это да… — шепнул Рыжик. — А это по правде было?

— Думаю, что да… А если это даже выдумка, то в ней… все равно правдивая мысль…

Другие ребята тоже говорили между собой. Негромко, так, что не разберешь со стороны, однако уже без похоронной напряженности.

А на заднем сиденье Салазкин, Корнеич и Кинтель говорили про Словко.

— Я вчера просто обалдел, — признавался Салазкин. — Идем под парусами, а он между делом выдает такие… суждения. Конечно, без понимания, на интуиции, но у меня все равно глаза на лоб. Один раз, ничего не зная об интегралах, высказался на этот счет. И о теории рассеяных множеств… когда коснулись нетрадиционных условий… И вообще абсолютно нестандартное мышление, когда речь идет о восприятии мировых констант…

— Ай, дорогой, красиво говоришь. Но непонятно… — сказал Кинтель.

— А мне самому, думаешь, все понятно? Только показалось… что, может, Александр Медведев был в Словкины годы такой же…

— Словко всегда считал себя бездарным в точных науках, — заметил Корнеич. — Даже его мать мне жаловалась.

— Это Людмила-то? — удивился Салазкин. — Вроде, всегда была умная особа. Надо, чтобы Корнеич сделал ей внушение на предмет родительской проницательности…

У колеса

1

Салазкин и Кинтель, не заходя в штаб отряда, пересели в «копейку» и уехали. Салазкин спешил в университет, Кинтеля заботили какие-то «личные проблемы».

В кают-компании встретила Корнеича и ребят Аида. Как всегда, рыхлая и лохматая, но с твердо поджатыми губами.

— Даниил Корнеевич, нам надо поговорить.

Корнеич рубанул сразу:

— Если о яхтах, то нет смысла. Наши суда — это собственность флотилии «Эспада». Именно флотилии, а не клуба, как упорно именуют ее в вашем объединении «Солнечный круг». И объединение их не получит.

— Я это уже поняла. Я о другом… Сюда приходил сотрудник милиции, старший лейтенант Юращенко. В офисе «Энергорегиона» кто-то побил стекла на первом и втором этажах. Сегодня, прямо днем.

— Я не бил. Я действую другими методами.