Рыжеволосая Женщина

Я очень хотел услышать голос Махмуда-усты и его стоны. Но у колодца стояла гробовая тишина. Слышен был только треск цикад. Я заметил двух ящериц, бежавших по лебедке. Сделал шаг по направлению к колодцу. Потом мне стало страшно. Подойти ближе и посмотреть вниз я не смог. Мне казалось, что если бы я посмотрел, то ослеп бы.

«Аллах Всемогущий, смилуйся надо мной!» Что мне следовало делать?

Вернувшись в палатку, я вновь заплакал. Сразу бросились в глаза чайник Махмуда-усты, старая газета, которую он читал сто раз, голубые резиновые шлепанцы мастера, перевязанные скотчем, ремень от штанов, которые надевал мастер, когда ходил в город, его будильник…

Руки сами собой принялись собирать вещи. У меня не заняло и трех минут запихать в старый чемодан все, что я привез с собой, и даже кеды, которые я так ни разу и не надел.

Если останусь здесь, то меня арестуют по меньшей мере за то, что я причинил смерть по неосторожности. Долгие годы будет идти судебное разбирательство, и тогда – какие там курсы, какой университет! Вся моя жизнь пойдет под откос – и, пока я буду сидеть в тюрьме для несовершеннолетних, мать умрет от горя.

Я молил Аллаха, чтобы Махмуд-уста остался жив. Я вновь подошел к колодцу, чтобы услышать голос мастера или его стон. Но колодец молчал.

Когда до стамбульского поезда оставалось совсем немного времени, я вышел из палатки, сжимая в руках чемодан отца, и, не оглядываясь, побежал в Онгёрен. Я знал, что если обернусь, то из глаз снова хлынут слезы. Черные грозовые тучи окончательно сгустились над городом, и от них все приобрело пугающий сизый цвет.

Здание вокзала было заполнено крестьянами, приезжавшими на выходные, и военными. В окружении корзин, мешков, коробок крестьяне и солдаты ожидали опаздывающий поезд. Я решил, что когда сяду в вагон, то сразу же займу место слева у окна и буду смотреть в сторону участка – туда, где мы рыли колодец с Махмудом-устой. Я уже целый месяц представлял, что сяду именно с левой стороны вагона, когда в один прекрасный день поеду в Стамбул с деньгами и подарками от Хайри-бея за то, что в колодце появилась вода. Но сейчас я был беглецом, невольным виновником катастрофы.

Пока не пришел поезд, я внимательно всматривался в лицо каждого, кто входил в здание вокзала. Вероятно, именно этим поездом в Стамбул возвратились Рыжеволосая Женщина и ее театральная труппа. Когда поезд наконец подошел к перрону, я бросил последний взгляд на площадь и Онгёрен и торопливо поднялся в вагон.

Часть II

22

Все, что я увидел из окна – кладбище возле дороги, кипарисы, наш участок с колодцем, – превратилось в картину, которую я уже не забуду никогда: казалось, то место вот-вот растворится в темноте. Вдалеке прозмеилась молния. Прежде чем донесся звук грома, все скрылось из виду – колодец, участок, словом, все. Меня охватило чувство свободы.

Стамбульский экспресс проезжал мимо старых заводов, складов, пустырей, мечетей, кофеен и мастерских.

На станции Сиркеджи я сошел с него и сел на автомобильный паром в Харем. Паром никак не мог отчалить; все смешалось – водители, семьи, плаксивые дети, миски со сладким йогуртом, доносившийся шум моторов с автомобильной палубы… Я чувствовал себя дикарем, который вернулся в цивилизацию. Я сидел не двигаясь и смотрел сквозь покрытое каплями дождя стекло, как по обеим сторонам Босфора медленно проплывает Стамбул. Я пытался разглядеть вдалеке Бешикташ за дворцом Долмабахче и высокий жилой дом напротив здания курсов.

Прежде чем сесть на автобус, в одной закусочной я купил упаковку салфеток и вытер лицо. Я много часов ничего не ел, но мне даже в голову не приходило купить чурек или сэндвич с донером. Вот, оказывается, как чувствует себя убийца.

Я сел на автобус в Гебзе в три часа. Я очень волновался из-за того, что скоро увижу маму, согрелся в лучах солнца, светившего прямо на меня, и тут же уснул.

Мама нисколько не изменилась. Сначала она немного поплакала, а затем принялась готовить обед, радостно болтая и рассказывая, что на самом деле очень довольна жизнью в Гебзе. Потом она сказала, что у нее не было никаких трудностей, кроме того, что она беспокоилась за меня и скучала, и вновь расплакалась. Мы обнялись еще раз.

– Как ты вырос за этот месяц, какие у тебя большие руки! – сказала мать. – Ты повзрослел, стал совсем мужчиной. Хочешь, я, как раньше, нарежу тебе помидоров в салат?

Я долго бродил по холмам в окрестностях Гебзе, издали глядя на Стамбул. Иногда мне казалось, что я вижу участок, похожий на наш, и волновался, будто мне предстояло встретиться с Махмудом-устой.

Я не сказал матери и о том, что спускался в колодец. Так как я был рядом с ней живым и здоровым, в этих подробностях уже не было никакой необходимости.

Мы не говорили об отце. Я понимал, что он не звонит матери. Но почему он не пытался разыскать меня?

Часто у меня перед глазами вставала одна и та же картина: Махмуд-уста спускается в колодец. Я верил, что он все еще терпеливо продолжает его рыть, совсем как фруктовый червь, который прогрызает насквозь огромный апельсин.