Рыжеволосая Женщина

– Не забывайте, что, когда Джем помогал Махмуду-усте копать тот колодец, я была в Онгёрене. Название вашей фирмы «Сухраб» связано с моим заключительным монологом из пьесы, которую я играла в те дни.

Айше-ханым растерянно заморгала, словно бы удивилась моим словам.

– Сухраб – имя героя произведения Фирдоуси «Шахнаме», – сказала она.

Оказалось, что они с мужем годами читали на эту тему книги, проводили исследования, ездили по миру, разглядывая персидские миниатюры в музеях, и встречались со специалистами. Глядя из окон центрального офисного здания «Сухраба» на высотные дома Стамбула и на море, Айше вспомнила немало сцен из счастливого прошлого и рассказала мне с отчетливым удовольствием, наслаждаясь воспоминаниями, о музее в Санкт-Петербурге, о доме в Тегеране, об Афинах, о следах истории, разбросанных по всему миру, о знаках и образах. Эта женщина жила с отцом моего сына и была счастлива с ним. Главным акционером фирмы, которую они создали с помощью бог ведает каких трудов, теперь мог оказаться мой сын, но «Сухраба» вырастили и подняли на ноги именно эта женщина со своим мужем.

В те же самые дни, бывая в тюрьме Силиври, я начала рассказывать моему сыну то, что слышала от Айше-ханым. Совершив три пересадки на автобусе, я добиралась из Бакыркёя до тюрьмы. Там меня каждый раз ощупывали опытные руки женщин-охранниц, отпускавших острые словечки по поводу моих рыжих волос. Затем следовали комнаты ожидания, открывающиеся двери, закрывающиеся двери, открывающиеся замки, закрывающиеся замки – я проходила такое количество комнат и коридоров, что забывала, где и в каком времени нахожусь. Ожидая появления сына за звуконепроницаемым стеклом, я иногда начинала дремать, иногда теряла терпение, а в большинстве случаев злилась, но держала себя в руках.

Если со мной был адвокат, то мы говорили о последних деталях дела и новых документах, о новых глупостях, появившихся в газетах, о трудностях, с которыми сын сталкивается в камере. Сын жаловался на то, что его унижают те, кто верит, что он убил отца из-за денег, что еда в тюрьме плохая и что разговоры о помиловании безрезультатны. Он рассказывал грустные истории об оппозиционных журналистах и курдах, которые сейчас сидели в камерах, прежде предназначенных для солдат, участвовавших в перевороте, и просил меня написать очередное бесполезное заявление с просьбой чаще выводить его на свежий воздух. Часовая встреча заканчивалась для нас прежде, чем мы успевали толком сказать друг другу что-нибудь особенное и нежное.

Самым тяжелым было расставание после того, как время истекало. Даже если сын решительным движением в ответ на предупреждение охранника и поднимался со стула, то он долго не мог повернуться ко мне спиной. Я вспоминала, как в детстве, еще до школы, он не отпускал меня из дома, когда мне нужно было сбегать на пять минут в бакалейную лавку. «Я через минуту приду», – говорила я, но он не верил. Он изо всех сил повисал на мне, когда я стояла на пороге, хватая за рукав и за подол юбки, умолял: «Мама, не уходи!»

Во время открытых встреч, которые проводились раз в месяц, мы были очень счастливы, потому что тогда задержанным и посетителям разрешалось дотрагиваться друг до друга. Мы расстраивались, если открытые встречи откладывались по причине того или иного наказания, и радовались, когда по приказу министра из Анкары в честь праздника или по какому-либо другому поводу объявляли о новой открытой встрече. Так как среди заключенных и осужденных было очень много «леваков» и курдов, то в тюрьму было запрещено приносить книги и мобильные телефоны. Во время открытых встреч я платила охранникам некоторую сумму и передавала моему сыну тетради с его стихами из Онгёрена. Увидев, что писательство является сильнодействующим лекарством, которое лечит его боль и успокаивает его гнев, я сказала ему, чтобы он записал все, что с ним произошло.

В комнате свиданий в отделении обычных преступников, переполненной контрабандистами, убийцами, ворами, мошенниками, насильниками и их семьями и посетителями, мы, мать с сыном, садились в угол и обнимали друг друга. Как только я прикасалась к Энверу, на его лице появлялось выражение счастья, какое бывало у него в детстве, когда я его мыла. Он рассказывал мне, что на самом деле здесь не так уж и тяжело, и весело говорил о знакомых заключенных, о взяточниках-охранниках, обо всех тюремных интригах. А затем принимался читать своей матери стихи о небе над их прогулочным двором и о том, что он видит из окна своей камеры.

Я от всего сердца хвалила прекрасные стихи моего сына, а после этого переводила разговор на будущую книгу. Он должен был написать эту книгу не только для того, чтобы защитить себя перед судьей, но и потому, что история оказалась назидательной. Иногда я делилась с ним своими мыслями, иногда рассказывала истории об Эдипе и Сухрабе, о том, как его покойный отец ездил в Тегеран, о моих годах в театре, о том лете, когда мы познакомились с его отцом, о пьесах в желтом театральном шатре и о смысле длинного монолога в конце каждого моего спектакля.