Рыжий

Но одна трещина в этом табу была. Сам Зураб Константинович ее создал, сам и расплачивался. У него не было ни караульщиков, ни помощников. Ухаживал он за садом и обрабатывал в одиночку, а урожай собирал вдвоем с Делией. Черешни он не держал: может, не любил, а может, из-за размеров, потому что черешня — дерево большое, высокое, его с лестницы не оберешь. Зато, начиная с вишни, они по целым дням торчали на лестницах. Ранняя вишня, поздняя вишня, ранние абрикосы, поздние абрикосы, ранние сливы, ранние персики — в таком огромном саду все время что-нибудь поспевало и требовало уборки. Делия напевала негромко за работой, но днем ее голос тонул в шуме городской жизни и не производил впечатления. И так до поздней осени. И все сами, сами, за исключением орехов.

Четыре ореха росли в его саду, ибо что это за сад без орехов. Мы, например, презирали такие сады всей душой, хотя залезть, конечно, и туда не отказывались. Видимо, Зураб Константинович думал точно так же — в его саду орехи росли. Гигантской вышины четыре дерева — выше нашего дома с его мезонином, выше горы, выше дома Зураба Константиновича. Как было собирать с них урожай немолодому уже человеку и девушке? Они и не могли, а урожай бывал большой, даже очень большой, это были еще те орехи, как и все у Зураба Константиновича. И Зураб Константинович нанимал молодых парней. Парни были все незнакомые, издалека, и всегда разные, хотя в округе и своих хватало и никто бы не отказался помочь. Даже бесплатно. Просто, чтобы побывать в саду. Мы с Витькой как-то набрались храбрости и предложили свои услуги. Но он даже не удостоил нас ответом. Только поднял брови, отчего его угрюмое лицо стало высокомерно-презрительным, и посмотрел на наши руки. Мы ушли с его двора, как побитые. Наши руки действительно были выкрашены в коричневый цвет соком поспевающих орехов, но не из его сада. Он зря нас подозревал, его орехов мы не трогали.

— А что?.. — сказал Витька, когда мы, вернувшись, уселись на террасе.

— Что — а что? — спросил я.

Мы посмотрели друг на друга, и я увидел, что он думает точно так же. Даже брат все понял.

— Да! — закричал он, спрыгнув с террасы и забегал перед нами. — Да, да, да!..

Потом он повернулся и погрозил кулаком саду, и орехам, и Зурабу Константиновичу, не желавшему нас знать и оскорбившему подозрением. Что мы, и в самом деле такие плохие и ненадежные люди? Ну, украли бы мы у него горсть орехов, разве от них убудет? Те парни, которых он нанимал, воровали гораздо больше, и потому не стоило Зурабу Константиновичу смотреть на наши руки. С конца августа у всех пацанов в городе такие руки, потому что сок поспевающих орехов красит кожу в зеленовато-коричневый цвет и эта краска не оттирается даже пемзой. В городе много орехов, мало ли где могли мы выкраситься.

И в тот же вечер, оскорбленные, мы нарушили запрет. Это было нетрудно, потому что орехи росли возле самой ограды, гораздо ближе к нашему дому, чем к дому Зураба Константиновича. Деревья были толстые — мы с Витькой даже вдвоем не могли обхватить стволы, — сучки начинались высоко над землей, но мы все равно залезли. Мы были так злы, что даже брата затащили на дерево, даже Рыжего я позвал с собой, и он пошел, хотя орехи ему были ни к чему. Он пошел просто потому, что всегда ходил, когда я его звал, ему это нравилось.

С тех пор мы стали навещать Зураба Константиновича. Мы лазали только за орехами и не очень часто — раза два-три за осень, но и это было нарушением порядка. Мы не стыдились, только испытывали неловкость и смущение: порядок есть порядок, даже чужой, а уж свой — тем более. Приходилось специально подогревать в себе злость и обиду, и у нас выработалась в конце концов стойкая неприязнь к Зурабу Константиновичу.