Рыжий сон

– Даже, если я буду умолять, стоя перед тобою на коленях…

Теперь Инна внимательно посмотрела на меня, а потом куда-то в левый угол потолка.

– М-м-м-да-а-а-а… – замычала она таким же тоном, как недавно наш фельдшер Палыч: будто в левом углу сидел невидимый мне психиатр-собеседник.

– Ох, говорила ж я тебе! Что, задурил голову – и бежать? Хорошо, давай свои сапоги, но предупреждаю: выдам их тебе только тогда, когда пойдем на лекции! А вот Павла этого выбрось из головы немедленно!

– Заметано.

Сапоги мои были отданы на храненье Инне, и Инна легла спать. Мне было не до сна, и мои глаза ещё блуждали в черных строчках книги, в то время как мысли были далеко.

«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел…» Скоро Одиннадцать. Скоро уйдёт последний автобус – туда, где снимает жильё Данька. А завтра возлюбленный мой уедет. Тот, кого я полюбила раз и навсегда.

«Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его, и не находила его; и он не отзывался мне…» И мне – не отзывается. Но почему?!!! Может, он шёл сюда, поскользнулся и ногу сломал? А что если мне поехать самой и узнать всё? «Потому что ты – не героиня древнееврейского эпоса, и Паша этот – не иудейский царь. Надо будет, сам приедет, даже прискачет на одной ноге» – ответила бы Инна, если бы не спала уже.

«Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их?..» Вот и она, древнееврейская героиня, тоже колеблется. Ну, хитон надеть обратно – не проблема, а вот с ногами – хуже: у нас босиком не побежишь, климат не позволит… Сапоги-то – у Инны. Это хорошо, что я ей отдала. Она меня точно не отпустит. И вообще, я всё выбрасываю из головы и ложусь спать…

Я легла и выключила свет. И тут вместе с темнотой на меня обрушилось такое отчаяние, что вдруг возникшая мысль показалось мне лучом света: «А ведь у меня есть ещё демисезонные!» И я с бешено колотящимся от радости и страха сердцем нашарила в шкафу демисезонные сапожки. Эврика! И на последний автобус успеваю! Собиралась впотьмах, боясь разбудить Инну, – а то она меня не выпустит… И когда уже вышла на площадку, подруга вдруг окликнула меня:

– Света! Стой!!!

Я бросилась вниз по лестнице, на каблуках, рискуя упасть и расшибиться – только бы Инна не догнала меня! Выскочив на темную улицу – довольная, что меня не догнали, почти бегом двинулась к остановке. Как выяснилось позже, Инна чуть не до дверей гналась за мной, укутанная в халат, чтобы вручить обратно зимние сапоги. «Вот и свяжись с сумасшедшими – сам дураком прослывёшь», – прокомментировала она впоследствии.

Наша погода непредсказуема: ещё днём было вполне сносно, а к вечеру вдруг ударил неслабый морозец. Стоя на подножке переполненного людьми автобуса, я начала ощущать, как ноги – особенно та, что ближе к двери – от холода теряют чувствительность. Когда я вышла и пошла к дому Даньки, мне казалось, что переступаю заледеневшими протезами в замшевой оболочке на каблуках, а не ногами.

Я позвонила в дверь: если б не эти сапоги, мне было б стыдно, а так – только больно… Мне открыл сонный Данька. Он очевидно был поражен моим ночным визитом, но я не дала ему возможности опомниться.

– А-а-а-а! Ноги! – простонала я, стоя на пороге: слезы сами собой ручьём лились из глаз.

Вышел и Павел. По его лицу нельзя было угадать, что он думал сейчас: выглядел так же невозмутимо, как и в первый день знакомства. Но по едва уловимым колебаниям воздуха вокруг нас, или чего ещё – не знаю, я почуяла его глубокое волнение. Снять сапог с одной особенно промёрзшей ноги оказалось трудным делом. Конечность так болела, что мне казалось, что сейчас я её потеряю. Ребята усадили меня на стул прямо в прихожей и принесли таз с тёплой водой. Постепенно, когда нога начала проявлять чувствительность, добавляли воду погорячее. Потом Данька принёс какой-то мази, и Паша осторожными движениями стал натирать ею ногу. То ли мазь, то ли руки Павла произвели наконец обезболивающий эффект. Пока я приходила в себя от болевого шока, ребята о чём-то между собой переговорили. Данька, сердито бурча, взял свою постель и ушёл в большую комнату, а меня Павел увёл в спальню. (К счастью, родственники Данилы к тому времени уехали). Я была молчалива и покорна, точно манекен, и позволила делать с собой всё что угодно не только без звука, но даже без мысли протеста. И всё, что делал тогда со мной мой сегодняшний врач и спаситель, казалось мне, он делал очень правильно и очень хорошо.

Когда всё произошло, и я уже пребывала в сладостной полудрёме, Павел заговорил: