Ржаной хлеб

После войны, когда в колхозах было плохо, он убежал из «Чистых прудов», поселился рядом с городом в Токолове. Устроился в пекарне. Ему бы еще тогда стоило совсем переехать в город, заделаться, как мечтал, настоящим горожанином. И комната была в бараке, и звал его директор. А он все тянул, каждый день ходил из Токолова за десять километров. И в жару и в мороз торопился через луга на городскую окраину, к железной дороге, откуда наносило угольной пылью и дымом.

Были дни, когда он уже совсем решался покинуть Токолово, встав утречком и глянув за реку, где в молочном тумане паслись стреноженные кони, передумывал, тяжело вздыхал и необычно медленно шел потом на работу. Родная земля, такая же, как и в «Чистых прудах», с густой рожью, с мягкими травами и рябинами у двора, тянула его и звала. Но он противился этой силе, при встрече с соседями притворно-весело выкрикивал:

— Ну как, колхознички, живется-можется? От зари и до зари на уборке гори! А для меня час ударил, кепку хватаю и в пивнуху!

В войну служил он в обозе, попал под бомбежку. Отлежал положенный срок в госпиталях и домой пришел с одним стеклянным глазом, с осколками в левой ноге: инвалид третьей группы. В документе было сказано: «…легкий труд в колхозе, не связанный с напряжением зрения».

Разную работу ему предлагали, но Митрофан от всего отмахнулся, пристроился в Токолове. На работу он ездил на велосипеде, прихватывая по дороге то полено, то сена клок: в деревне хозяйство, дом, корова. Так и мотался между деревней и городом. Ни там, ни тут не было у него полного порядка и счастья. Все какая-то половинчатость. Ни деревенский, ни городской. В пекарне друзья подсмеиваются, на селе колхозники косятся.

Задурил Митрофан, отвык от настоящей работы, стал к чужому добру руку тянуть. Как-то насыпал полную варежку сахарного песку, приготовленного для сдобы, и попался. Выгнали из пекарни.

Поступил Митрофан в сторожа. Но и там не сработался, уволили. Приходил после этого токоловский колхозный председатель звать его на работу, но где там — и слушать Митрофан не захотел: мол, не колхозник я, инвалид войны, мне и так помогать обязаны.

И бросил Митрофан Телятников всякую работу. Дети его выросли и разлетелись кто куда. Остался он с женой Акулиной Терентьевной, тоже нигде не работающей.

Дом их на самом краю, на отшибе села, недалеко от реки Лозовицы. Спать они ложатся рано, вместе с курами. Перед сном Митрофан Гаврилович иногда читает вслух журнал «Крокодил». Он покупает его в городе, и это единственное чтиво проглатывает с наслаждением, комментируя и пересказывая деяния какого-нибудь Петра Петровича из керосинной лавки. Особенно нравится ему, когда критикуют начальников да тех, что покрупнее. Тут уж он преображается, машет руками и кричит:

— Все такие, Акулина, все! Нет на земле правды!

А с утра он начинает хлопоты. Хозяйство хоть и небольшое, но и для него что-то надо сделать, и каждая травинка, каждое бревно даются ему с боем. Корову попасти — плати семьдесят рублей. За дровами съездить — тоже деньги гони.

— Всем бесплатно, а с меня деньги? Почему такое? — шумит Телятников возле правления.

— А потому, друг ситный, что ты на земле живешь, а от земли нос воротишь, колхозом брезгуешь, из «Чистых прудов» утек и к нам не пристал, — отвечают ему люди. — Бери любую работу в бригаде, и все тебе обеспечено. Колхозником будешь! Почет и уважение!

— Тяжело мне работать, инвалид я, под бомбами, под снарядами…

— Перестань ныть, Митрофан. Почти все фронтовики у нас инвалиды. Вон Жмуров Петр с одной ногой стадо пасет. А Григорьев, а дядя Андрей Королев, а Бычков? Изленился ты, изоврался.

Давно уже Телятниковы никуда не ходят: ни в кино, ни на спектакли, ни к соседям. Только в мае, в День Победы, пришел Митрофан Гаврилович в клуб, где под музыку чествовали колхозных фронтовиков, выдавали им премии. Как чужой стоял он в сторонке, а потом дрогнувшим голосом спросил председателя:

— А что же мне-то, кроме грамоты, денег не дают? Я ведь тоже…

— Знаю, Митрофан Гаврилович, что вы инвалид войны, знаю, — сказал председатель. — Но насчет денежных премий решило правление, а не я. Ты же, извини, не колхозник. Грамота от военкомата тебе полагается, мы выдали, а насчет денег народ постановил… Извини!

Может быть, это было жестоко в такой день, но все эти фронтовики, инвалиды, помеченные орденами и осколками, трактористы, ездовые, хлеборобы, многим из которых уже под семьдесят, молча и долго смотрели на Телятникова и ничего не сказали. Потом снова заиграла музыка, кто-то запел «Землянка наша в три наката». Митрофан тихо побрел по улице, и эта музыка, знакомая, волнующая песня давили его к земле, рвали сердце. Никогда в жизни он не чувствовал себя так одиноко. Никогда в жизни…

И вот мы снова встретились с Митрофаном Телятниковым. Он меня тоже узнал: еще бы, заметка о нем была в газете, я ее и писал. Он прифрантился, сбрил бороду, помолодел вроде.

Выслушав его, Ведерников спросил: