Ржаной хлеб

Ночевала Ольга Ивановна в семье Угловых. На их доме еще засветло были прикреплена доска, сообщающая, что здесь живет герой жатвы.

Жена Углова, Мария, напоила ее парным молоком, зачерпнув его прямо из подойника. Ольга Ивановна сдула шапку пены и выпила молоко медленными глотками. У ее ног стоял шестилетний Сережа, сын Угловых, и с любопытством смотрел на нее.

— Последыш наш, — пояснила Мария и слегка покраснела. — В сорок лет рожала, стыдно вроде было, а Федор-то так прицыкнул на меня. Ничего, растет вот…

— Хороший мальчик, на вас похож, — сказала Ольга Ивановна и посадила Сережу на колени, прижала к себе.

— Смирный. Алька читать его научила. Это хорошо, когда маленький есть, молодой себя чувствуешь. Дети — это хорошо. Я дочку хотела, а хвать — сын…

Постелили Ольге Ивановне в горнице, на высокой кровати. Она уже стала засыпать, когда затарахтел мотоцикл и приехал Федор Устинович. За окном, на большаке, беспрерывно вздрагивал свет автомобильных фар, шарил по стене. Было слышно, как в сенях Мария поливала на руки мужа воду. Углов умывался, отфыркиваясь.

— Андрюху куда дел? — спросила Мария.

— С Васькой пошли. Сказали, на десять минут.

— Замучилась я с вами, мужиками. Опять, поди, в рань страшную вскочите?

— С рассветом, Мариша. Надо клин этот к обеду добить, потом Копылову помогать поедем.

«Мариша», — тепло подумала Чурилова и вздохнула. Ей было хорошо и грустно немного. Она не могла вспомнить, кто, кроме матери да близких подруг, в последний раз называл ее Олей. Для всех она в Рубилове Ольга Ивановна, товарищ Чурилова.

Она закрылась с головой, чтобы не слышать никаких звуков, и стала мягко проваливаться в бесконечную зыбкую глубину. «Расстил льна под августовские росы… «Боевые листки»… Продавщица с семилеткой… Строгач с занесением… На каждый заработанный рубель… Отец Никодим…»

Прошел один день… Завтра новые заботы. В районе страда.

В сельском районе всегда такая страда…

Дыхнув на печать, Столбунов со вкусом хлопнул по последнему документу, сунул ее в темное нутро сейфа и весело подмигнул мне:

— Мимо пасеки поедем… Не видел еще нашу пасеку? По последнему слову, можно сказать. На прессу обижен: не замечает. Лишнюю тонну хлеба отвезешь на элеватор — заметку на первую страницу дадут, а о пасеке молчок. Не единым хлебом живем, товарищи писатели, сейчас уже и сладкого хочется. В постановлениях как сказано: развивать все отрасли. Вот то-то и оно…

— К вам посетитель просится, — приоткрыв дверь, сказал бухгалтер.

— Кто еще там?

— Не наш вроде, с заявлением о приеме в колхоз.

— Гм-м-м… Ну, давай, пусть входит.

В кабинет боком протиснулся, неуклюже задев локтями бухгалтера, человек лет под пятьдесят, в новом черном костюме, со свежими порезами на лице, видно, что торопливо и неумело брился. Он кашлянул в кулак, поздоровался и спросил, присаживаясь перед Столбуновым:

— Не узнаешь, что ли, меня, председатель?

— Постой… Никак, Телятников? Митрофан Егорыч?

— Гаврилович… Спасибо, что вспомнил…

— Да разве тебя забудешь? Ты ведь в самую тяжелую пору драпанул из колхоза-то. Без справки, воровским образом, можно сказать…

— Ладно… Кто старое вспомнит… Тогда убежал, а теперь вот вернулся, житья без земли мне нет и без «Чистых прудов», без родины то есть…

— Долгонько тебя, Митроха, мотало. Ну, рассказывай… Закуривай, ежели куришь, бери вот…

Я тоже узнал этого человека. Года четыре назад я встретил его в приемной Рубиловского райкома партии. Он сидел у стены, напротив молоденькой секретарши, и беспокойно-просяще заглядывал в лица. Серые волосы его были спутаны, да и весь он, жилистый, в ворсистом, шинельного цвета пиджачке, тоже был взлохмаченный и помятый, словно его только что вытряхнули из барабана молотилки.

Гремя тяжелыми плащами, входили в приемную люди, и никто не обращал на него внимания, потому что дней пять подряд лили дожди, поля размокли, и теперь там, за дверью, у Ведерникова, шел разговор о том, как бы поскорее вытеребить перестоявшиеся льны, скосить ячмень и посеять озимые.

Много в это утро свалилось работы и на секретаршу. Отложив книжку про шпионов, она отвечала на звонки, постукивая каблучками, бегала в кабинет докладывать, и было ей, видимо, не до посетителей. Наконец, она вскинула быстрые глаза и спросила:

— Вы к кому, гражданин?

— К нему. — Посетитель встрепенулся. — К самому главному.

— Вы колхозник?

— Нет.

— Значит, рабочий?

— Тоже нет.

— Что же вы, между небом и землей, что ли?

— А выходит, так, милая. Под старость лет никому стал не нужен. Телятников я. Митрофан Гаврилович Телятников из Токолова. Забижают. Лесник Кузьма сена не дает. А при мне все бумаги. Я на Кузьму все выкажу. И на других тоже. Пропусти меня, милая…

Митрофан Гаврилович Телятников под уклон годков действительно оказался как бы между небом и землей.