Ржаной хлеб

— Всех поголовно, — уныло говорит Евгений Иванович Крюков, руководитель РАПО. — Есть в Николье у кого-то с пяток, но не арзамасские.

— Да, жалко… Лук восстановили, и гуся бы неплохо возродить. Герб города обновили бы…

Уже дома, перелистывая арзамасский блокнот, я вспоминал места, которые чем-то славились. Никогда не забыть мне мелких пристаней в районе Камского Устья, где татары продавали черный хлеб грубого помола огромными ковригами и вкусное кислое молоко в глиняных кувшинах. А в селе Черный Затон под Хвалынском были сады сплошь из анисовых яблок. Возами отправляли их на базар. Анисом за версту пахло. А в позапрошлом году в Брянске и Смоленске увидел я кафе «Картофельные блюда». Прекрасно это! А в Арзамасе неплохо бы подавать луковый суп. В Париже, говорят, луковый суп очень ценится. А ведь чего особенного?..

Как-то рано утром, семи еще не было, зазвенел у меня на столе телефон. Арзамас на проводе, Крюков, управляющий РАПО.

— Будет у нас гусь! — кричал он в трубку. — Кое-что обнаружили. На Линдовской птицефабрике директором толковый мужик, он сохранил арзамасского гуся. Падем ему в ноги…

Конечно, знаменитый арзамасский гусь возродится. Хочется верить в это. Наши люди все могут. Только толчок верный дай, инициативу разбуди. Нельзя терять все то полезное и нужное, что народом за века создано.

КНЯГИНЯ

Необычное у речушки название — Княгиня. Протекает она между Костромой и Ярославлем, у старинного села Левашово, и, подъезжая к этому месту и увидя щит с надписью, люди начинают пристально оглядываться вокруг, выискивая взором что-то особенное, редкие какие-то красоты. Но все тут неброско и скромно. Небольшая луговинка, на которой пасется привязанный к колышку теленок, переходит в бугор, побуревший от августовского зноя, а за бугром видны плетни огородов, крыши домов, тонкий шпиль колокольни. Незаметна и сама речка. Заросшая тальником и осокой, она словно бы стыдливо прячется между крутых своих берегов. Скорее уже не княгиня, а сиротинка деревенская…

Мое знакомство с Княгиней началось на топографической карте. Было это вскоре после войны. Нашу дивизию из Германии перебросили в верхневолжские леса. Мы ждали расформировки и занимались учебой. И среди всех предметов был у меня самый любимый — хождение по азимуту. Вечерами, когда стихал гомон в нашем холостяцком офицерском домике, я доставал из планшетки карту, расстилал ее по всему столу и выбирал очередной маршрут, со вкусом повторяя разные названия: Лихобразово, Гумнищи. Шайкино, Починок, Дуболомы, Лежебоково, Звон. Вот тогда и попалась мне речка Княгиня. Тонкой змейкой извивалась она в самом верху военной карты, уходя куда-то в леса, к изгибу Волги.

— Княгиня! — произнес я радостно и стал будить Лешку Борисова, дружка своего, лейтенанта.

Вместе с ним мы разработали операцию по уничтожению «вражеского» десанта в районе реки Княгини, доложили комбату и на второй день уже совершали марш-бросок к месту «боя». В ту осень рано захолодало. Схваченная ночными морозцами, земля была словно каменная. Со стеклянным звоном лопался под ногами свежий ледок, покрывший лужи и блюдца воды. Кое-где еще не успели срубить капусту, и налитые кочаны ее белели в предрассветной мгле.

Перемахнув лощину, поросшую мелким ольховником, мы вышли к деревне Гумнищи. И сразу же пахнуло на нас дымком топившихся печей. Солдаты притихли. Каждому, видимо, захотелось поскорее домой, ведь так много они уже дорог отшагали. А мне вспомнилось детство, родное село. У нас вот так же, как в этих Гумнищах, стояли за огородами копны соломы, и мы, мальчишки, проделывали в них норы. Жарким летним солнышком всегда пахло в соломенных этих норах…

Двое суток «воевали» мы на Княгине. И не одному мне запала, видимо, в душу эта уютная, задумчивая речушка. Вода в ней была холодна и прозрачна. Одинокие листочки срывались с прибрежных березок и тихо плыли по течению. По овражкам стояли багровые рябины и издали были похожи на пылающий костер…

На Княгине, кажется в Куликове или в Погосте, останавливались мы и на ночлег. Полупусты и бедны были тогда здешние деревни. Простенькие бледные фотокарточки, вставленные в рамку, всюду смотрелись с бревенчатых стен: отец, муж, сыновья… Недавно все они тут жили, и вот их уж нет и не будет никогда. По всему длинному фронтовому пути растянулись их братские могилы. А бабушка Анна, пустившая нас в свою избу, продолжает верить, что кто-то из ее родни еще «возвернется».

— Бог-то, чай, есть али нет? — обращается она к нам, собирая на стол. — Видит он али не видит?

Мы с Лешкой насчет бога не распространяемся, а поскорее развязываем вещмешок. У бабки нет ни куска хлеба. Есть картошка, грибы, огурцы и капуста, а «хлебушек еще на той неделе приели». Из соседнего дома пришла, чтобы поглядеть на военных, семилетняя девочка Наташа. Отца у Наташи убило на воине, мать ее «занаряжена» на месяц на Космынинские болота заготовлять торф, и девочка живет со своей сестрой Олей, которой нет еще и одиннадцати. Приглядывает за детьми бабка Анна: для нее вся деревня — родня…