Ржаной хлеб

Перед опушкой ольховника, раздвигая руками густую непролазь, спустился я к реке. В лицо пахнуло прохладой, запах черной смородины и багульника забивал все другие запахи. Дно тут было устлано камешками, и журчала, струилась по ним хрустально-чистая водичка. Я разулся и перешел речку, глубина на этом перекате и до колена не доходила. Возле самой тропинки чернели следы костра. Вечером кто-то варил здесь уху или просто ночевал у огонька. Я присел на поваленное дерево и сиял рубашку. Тишина звенела в ушах. И вместо с этим монотонным звоном текла возвышенная музыка. Но это просто так казалось, как в этих стихах:

И пенья нет, но ясно слышу я
Незримых певчих пенье хоровое…

Я слушал тишину и ощущал благодатное успокоение. Оно, как воздух, вливалось мне в душу. И отпадало все мелкое, наносное, обиды несправедливые. Отсюда с этой маленькой речушки как бы по-другому все выглядело, значительнее, чище и глубже. Это чувство Родины. Святое оно и великое.

Трудно без него по-настоящему жить.

БУГРОВСКОЕ МОЛОКО

Сам не знаю, почему именно в этот переулок завели меня ноги. И только пооглядевшись, ясно понял: да это же дорога на Средной рынок. Ну, конечно! Вон там на углу магазинчик был, где пеклеванный хлеб продавали, а тут палатка, торговавшая морсом. Значит, память детства путь подсказала. Неистребима она, эта память, и сильна. Я изменил маршрут прогулки и пошел к рынку, вспоминая то далекое время…

Сейчас в городе Горьком пять рынков, а тогда, до войны, было, кажется, всего три. У нас в селе Бугры их называли базарами. И Средной базар был для бугровских жителей самым главным и родным. Он находился всех ближе: ровно двадцать четыре километра. Название обычно не упоминалось, а говорили так:

— Завтра Фирулёвы на базар едут! Их очередь! Воз большой собирают! Так что, бабы, и обеденный удой приносите!..

Наше село на всю округу славилось молоком, только его и спрашивали:

— А бугровское молоко есть? Были сегодня подводы из Бугров?

Даже из Канавина, из центра города, снизу, от волжских пристаней, приезжали на трамвае, чтобы купить бугровского молока. Оно всегда было свежим, жирным, вкусным и запашистым. Я как-то спросил свою мать, не было ли, мол, случая, чтобы кто-то в бидон водички добавил или сверху сметану снял. Она аж испугалась, замахала на меня руками:

— Да как это можно? А что люди потом про наше село скажут? Грех это, немыслимое дело!..

Каждая хозяйка старалась, чтобы молоко от ее коровы похвалили. Помню, как мать мыла и просушивала на солнышке подойник и глиняные кубаны, как бережно и осторожно процеживала она только что надоенное молоко через двойную чистенькую марлю. У каждого был погреб, набитый льдом, а полдневный удой, чтобы не тащить по жаре к дому, хранили в водяных холодильниках: прямо у села, под горой, били родники, вот их и приспособили, понастроив клетушки для бидонов…

Плохих коров не держали. Как только заметит хозяйка, что надои падают, так, завздыхав, и начинает жаловаться: надо менять животину, двадцати литров уже не дает. Ведь корова поила нас, кормила и одевала. На трудодни тогда денег не давали, и каждая копейка доставалась с немалым трудом. Да еще налоги были. И довольно ощутимые по тем временам. И корова для каждой семьи являлась сущим спасением. За ней не просто ухаживали, ее лелеяли. Каждый бугорок, канавка, полянка лесная выкашивались. Там, где с косой не пролезешь, серпом траву выбирали, вручную. Кормили скотину только сеном. О хлебе и речи быть не могло. Хлеба и себе не хватало. Да и вообще не было принято. Зимой, правда, подкупали жмыхов, которые у нас называли дурандой. Мы, пацаны, эту подсолнечную дуранду и сами грызли. Она свободно продавалась в сельской лавке. Пошлют нас с сестрой, и мы на санках привезем, бывало, мешок…

Около сотни домов было в Буграх, и в каждом дворе стояла хорошая корова. Свиней почти не держали. Торговали в основном цельным свежим молоком. Каждая семья раза два-три в году отвозила на рынок воз молока. Воз — это бидонов двадцать или больше. Было выработано определенное правило: сегодня, скажем, Курицыных очередь в город ехать, и две улицы села к ним несут молоко, а завтра Страховы воз собирают, потом Стрижовы, Логиновы, Карасевы, Флорентьевы…

Летом выезжали часа в три. Колхоз выделял телегу и лошадь бесплатно. Частенько и нас, мальчишек, брали с собой. Бросят в передок сенца, укроют тебя фуфайкой и сидишь, смотришь на все с замиранием сердца. До самого города дорога была земляная и не очень трясло. Солнце еще только всходило, а мы уже Вязовку миновали. За Митиным и Кузьмой мать толкает, бывало, в бок:

— Гляди-ко, поезд! Дома на колесах!

Потом шло Ольгино, Щербинки, Мыза, и часам к семи мы уже были на Сродном базаре. Мать надевала белые нарукавники, передник, ставила под навес бидоны, и торговля начиналась…