Ржаной хлеб

— Вон они. И с молоком и с творогом.

Мне налили бутылку молока. Я покрепче заткнул ее пробкой и достал только в купе вагона, разломил ломоть черного хлеба. И прямо из бутылки стал прихлебывать. Мы в детстве всегда пили только холодное молоко, прямо из погреба или парное. Кипятили его редко. И еще делали тюрю. Покрошишь в чашку хлеба, зальешь молоком — вот и тюря. Молоко — лучший на земле продукт. Особенно наше, бугровское…

БУКЕТ СИРЕНИ

Я давно уже собирался в Себеж и только в июне, управившись с делами, поехал в этот край хрустальных озер, чтобы еще раз повидаться с Константином Михайловичем Громовым.

Сразу же за Псковом начинаются сосняки, зеленые равнины и овражки, где даже днем, в самую сильную жару, перекликаясь, заливаются соловьи. Может быть, поэтому и деревенька, стоящая у дороги, называется Соловьи. А может быть, еще исстари повелось здесь именами селений на века сохранять присущую этой местности красоту. Едешь по псковской земле и повторяешь, улыбаясь, только что прочитанное на дорожных щитах: Вишенки, Любятово, Весна, Подберезье, Ландыши…

А еще есть речки Белка, Череха, Синяя, где на самом деле на излучине плеснет в глаза вдруг такой синевой, что на минуту покажется, будто ты у морского залива. Из-за реки, над лугами, тяжело пролетит аист и встанет на одной ноге в своем гнездо на вершине сухого тополя и часами так будет стоять, строго посматривая на дорогу. И обязательно девочка с льняными волосами, «коренная скобарка», придерживая маленького братца, приветливо помашет рукой…

А потом за Опочкой, вплоть до самого Себежа, потянутся лесистые холмы, и Себеж, окруженный озерами, с этих высоток издалека будет виден.

В Себеже, в какую улочку ни сунешься, непременно вскоре выйдешь к воде. Здесь все дома, кажется, смотрятся окнами в озеро, широкое и чистое, как родник. И музей, которым заведует Константин Михайлович Громов, тоже у самой воды.

На этот раз Громова сразу найти не удалось. И спрашивать было бесполезно, потому что многие себежане толком не знают, где именно и в какой должности работает Константин Михайлович. Один скажет, что он лектор и искать его надо в Доме культуры, второй уверенно пошлет вас в школьный сад, где Громов с детворой сажает деревья. А от третьего вы услышите, что «Михалыч-то, поди, служит по партийной линии» и застать его можно только в райкоме.

И каждый прохожий по-своему прав: официально заведуя музеем, Константин Михайлович «служит» всюду, где только нужны его знания, широкая и милая душа. То он бродит возле древних курганов, нанося их на карту, то составляет протокол на браконьера, то, собрав толпу горожан и уведя их на вал, с упоением рассказывает, откуда шли на Себеж «вороги», кто разбил их, заманил в долину, и кому посвящен белый памятник. Люди потом кладут цветы на могильные плиты, и, воскрешенный образными словами Громова, как живой встает перед ними гренадер такого-то полка, с лихими усами, в ярком мундире, не отступивший ни шагу… Рано утром, когда еще пустынны улицы, Константин Михайлович, по-мальчишески собранный и худой, чуть сутуловатый, уже выходит из дому и легкой походкой торопится к лесу. В руках у него этюдник и краски. Он хочет запечатлеть на полотне восход солнца, чтобы показать потом людям. Иногда из огорода, от грядок, несутся вдогон ему насмешки:

— Вот чудак, этот Михалыч… Должностишка у него тихая, в смысле нервенности спокойная, завел бы себе поросеночка, копался бы в палисаднике. Там, глядишь, луковка, там морковка, то да се, и набежит детишкам на молочишко. А он при малом жалованье да при такой куче ребятишек все бегает, все носится, а голова уж седая, полвека прожил. Других учит, а у самого, видно, соображения нет. И хоть бы платили за все эти беседы. А то ведь так, за здорово живешь. Чудак и есть чудак…

Услышав как-то такие слова, Константин Михайлович на второй же день выступил с лекцией о мещанстве и равнодушии. Он так смело отхлестал «мирных жителей», спрятавшихся за сундуки и заборы, забывших журналы и книги. Нет, пусть Громову труднее живется, но он эту беспокойную жизнь ни на какую другую не променяет. Он никуда не уйдет от многочисленных своих помощников и друзей, которые постоянно ищут его, стучатся среди ночи, звонят по телефону: «Михалыч, приезжай, Васька Карелов «Беларусью» клад выкопал…» И Константин Михайлович, кутаясь в плащ, трясется на грузовичке в дальнюю деревню, где потом вместо с трактористом, при свете фар, дрожащими от волнения руками перебирает позеленевшие от времени монеты…

А то как-то позвонили ему, что в лесу на поляне «дивный камень лежит». Приехал, глянул и аж кепку бросил на землю от радости: перед ним возвышался идол «Пестун», которому поклонялись предки-язычники. Стали грузить «Пестуна» на телегу, а старухи в один голос:

— Изыйди, нехристь, от святого каменя! Стронешь его — деревня полымем возьмется!..

Константин Михайлович не стал смеяться над старухами и другим запретил. Он остался в деревне, провел беседы о религии, а когда уезжал, обнимая рукой вымытого школьниками «Пестуна», те же старухи говорили душевно: