Ржавчина в крови

Детская любовь — это обожание, и тут мы подобны Данте, который почитает Беатриче, избирает её своей музой, посвящает ей стихи. Потом детская наивность завершается, и пробуждается чувство. Вот тут любовь подобна юноше, который весь кипит и рвётся в бой, будто конь, бьющий копытами от желания броситься вскачь. Та и мы устремляемся вперёд и спотыкаемся о камень, чтобы следовать путём, пройденным Данте. И некоторые не поднимаются, навсегда оставшись в ловушке физического мира. Но если нам удастся подняться, если выйдем из тёмного леса, то подойдём к третьему этапу, к тому, где небесная любовь определяет движение звёзд. И там найдём не кого-нибудь, а Беатриче. Женщину, которую любили с самого начала, которую ещё будем любить, всегда, в этом мире или ином. Любовь — это круг: конец в нём — то же начало, только добавляется ещё один виток жизненного опыта.

Мне пришлось наклониться к Лавинии, чтобы пересказать ей вкратце последнюю часть этого разговора, пояснить незнакомые слова, но оказалось, меня слушает и мисс Бернс, с беспокойством выглядывая из-за моей протеже.

Леда взяла на себя труд перевести разговор для Китти, которая очень живо заинтересовалась темой, и для Алена, который слушал без особого внимания, сидя напротив Федерико и глядя на него. Френни, опустив голову, катал хлебный шарик. Алек поднялся и удалился в другую комнату — наверное, захотел поиграть в бильярд. Джеральд тоже исчез. Остальные слушали, но не вникали.

— Любовь — это наше становление, — заключил Федерико, найдя наилучшее завершение темы. — Любовь — наше спасение.

—  This bud of love, by summer's ripening breahy May prove a beateous flower when next we meet, — прошептала Лавиния, повторяя слова Джульетты. Пусть росток любви в дыханье тёплом лета расцветает цветком прекрасным в миг, когда мы снова увидимся.

Когда Френни поднял голову, я увидел, как сияют его глаза, и мы невольно обменялись улыбками. Меня охватило чувство какой-то удивительной радости, едва ли не ликования, и я не понимал и не желал знать почему.

Так и продолжался наш разговор под звяканье приборов, звон бокалов и скрипение сдвигаемых стульев. Ужин закончился, и все отправились в гостиную на первом этаже, чтобы переключиться на Шекспира, посмотреть, что он приготовил нам на завтра, что ожидает нас на съёмочной площадке, какие недруги придут искать нас.

И тут я заметил, что мисс Бернс готова распрощаться с нами ещё в дверях столовой, глаза у неё, похоже, слипались, она зевала. Попросила Лавинию не засиживаться, заверила, что будет ждать её и не погасит свет, попрощалась, поправила кофточку на своих худых плечах и удалилась, не спеша, держась за перила.

Лавиния послушалась её, посидела с нами ещё полчаса, а потом пожелала всем спокойной ночи, уже в дверях бросила взгляд на Френни и удалилась к chaperon.Но мне она показалась слишком счастливой, когда целовала в щёку, слишком сияющей, чтобы я в конце концов не заподозрил кое-чего. После нашего разговора произошли некоторые события, карты на столе явно перемешаны. Искусно подменены.

Френни сыграл пару партий на бильярде с Алеком, Аленом и Бартоломью, дождался, пока выиграет один раз или хотя бы почти выиграет, и ушёл.

Как-то ночью, в первых числах августа я откашлялся, лёг на подоконник и спросил Леду, чем недовольна Китти. Я слышал в коридоре какие-то проклятия на весьма выразительном английском, определённо не похожем на шекспировский.

Леда пожала плечами и ближе подошла к стене.

— Не может найти своё снотворное, — объяснила она шёпотом — очевидно, это был секрет, что у Китти Родфорд проблемы со сном и она привыкла засыпать с помощью таблеток.

Я так и замер в оконном проёме, но что-то вдруг вспыхнуло в сознании, оставив яркий след. Странно, но лёгкий болезненный укол всегда задевает совесть, даже когда не обнаруживается ничего ужасного, вроде, например, вопроса, куда могла деться упаковка снотворного Китти.

На утро за завтраком я собирался поговорить об этом с Лавинией. Ночью я продумал прекрасную речь, записав её затуманенным от усталости взглядом на извёстке моего потолка. Я хотел проверить своё предположение, заставить её признаться — искренность в ответ на искренность. Но я упустил удобный случай отвести её в сторону, а потом мы оказались на съёмочной площадке в окружении кинокамер и софитов, среди бродивших вокруг актёров, и мне пришлось отложить проблемы реальной жизни, чтобы сосредоточиться на проблемах художественных.

Нас ожидал трудный съёмочный день. Накануне мы обсудили с Федерико и Ледой план работы и единодушно пришли к выводу: необходимо переснять сцену с обнажёнными героями в спальне.

Плёнка, похоже, застревала в проекторе, и оказалось слишком много разных неточностей, чтобы оставить всё как есть и двигаться дальше.

Лавиния играла хуже своих возможностей, держалась скованно, жмурилась, не желая видеть своё обнажённое тело.