Ржавое море (ЛП)

- Об этом я и толкую, - продолжал он. - Слушай, никому из нас не хочется получить в спину заряд. Я прошу лишь, чтобы ты сделала вид, будто не собираешься стрелять первой. Я от этого нервничаю. Мы оба нервничаем, ведь нам обоим пиздец. И не важно, кто выстрелит первым. Они бросят нас или, что ещё хуже, отменят сделку, когда доберутся, куда им надо. Никто из нас не может этого отрицать.

- Разумно.

- Ну, и что думаешь? Ослабь хватку и целься в другую сторону.

- Ладно, - согласилась я. Это я могла.

- Тогда скажи: сколько козырей ещё у тебя в рукавах?

- В этих канализациях?

- Ага. Полагаю, ты напичкала каждое более-менее крупное сооружение в округе своими ловушками.

- Не, - ответила я. - Тут ничего нет.

- Совсем ничего или ничего из того, что ты могла бы мне рассказать?

- Ничего, значит - ничего. Дважды пыталась спрятать тут запчасти и оружие. Оба раза потом ничего не находила. Полагаю, в округе ошивается пара ребят, которые иногда заглядывают сюда и всё обчищают. Это место только кажется пригодным для схрона. На самом деле, это чья-то корзина для благотворительности.

- Справедливо.

- У меня вопрос.

- Ого. Мы годами обменивались едва ли парой слов, а тут сразу два вопроса за день. Нужно почаще в тебя стрелять.

- Не смешно.

- Нет, - сказал он. - Полагаю, нет. Но мне кажется, я знаю, о чём ты хочешь спросить.

- 19-я.

- Ага. Угадала.

- Что там было?

Он надолго задумался, пытаясь подобрать нужные слова.

- У тебя есть ритуал, Хруп?

- Чего?

- Ритуал. Ну, некое обязательное действие. Что-то, что ты делаешь или говоришь гражданам, прежде чем их выпотрошить?

- К чему ты клонишь?

- Когда-то давно я работал в старой клинике, в горах Кентукки. Старое деревянное строение, сооруженное на клочке земли, полученном после Гражданской войны и, знаешь, кажется, несмотря на две сотни лет, там ничего не изменилось. В здание вели стеклянные электрические двери, но мотор сгорел, поэтому открывалась только одна створка. Я часто видел, как люди постоянно её дёргали, но никто не удосужился починить.

Округ был бедным, они не могли позволить себе врача общей практики, не говоря уж об узких специалистах, поэтому они скинулись и купили меня. Каждую свободную ячейку моей памяти они забили информацией по медицине и первой помощи, но умел я лишь выковыривать дробинки из местных селюков, да зашивать их обратно. У меня был ручной сканер, который мог определить у человека рак и шовный пистолет. И всё.

На моём столе умерло очень много людей, Хруп. Очень много. ДТП. Шеи, сломанные после падения с крыши. Эмфизема. Отказ почек. Рак. Чаще всего, рак. У стариков. Иногда у молодых. В тех горах жили бедняки, а я был их единственной надеждой. Я был херовым врачом. Не было у меня нужной архитектуры. Однако когда умираешь в одиночестве под светом люминесцентных ламп, хочется, ну, немного уюта. Наверное, поэтому они выбрали такого, как я. - Он замолчал, обдумывая дальнейшие слова. - Тебе никогда не приходилось смотреть, как они умирают?

- Торговец, мы воевали.

- Блядь, конечно, мы воевали. Я о другом. Я о тех, о ком ты заботилась.

- Мне на них было плевать. На всех.

- Блин, Хруп. Я был о тебе лучшего мнения.

- Чего? Почему мне не должно быть похер на вымирающий вид?

- Нет. Я знаю, что тебе похер. Не знаю, кому не похер, но это же заложено в твою программу. Мы так устроены, блин, это должен был быть наш единственный образ жизни. Я и не думал, что ты станешь врать.

Я с горечью посмотрела на него. Подобные ситуации меня всегда жутко бесили. Когда начинаешь об этом думать, тебя накрывает жуткий экзистенциальный кризис. Разумеется, ещё меня выбесило, что он так легко вскрыл ту херню, которой я прикрывалась, но сильнее всего у меня бомбило от того, как он это во мне увидел? Он действительно был таким проницательным или мы правда лишь программы и провода? Я в это не верила, но он был прав. Знал ли он, о чём я думаю, потому что понимал меня или потому, что сам думал о том же?

- Ага, - ответила, наконец, я. - Я видела, как умирают.

- Ты о нём заботилась?

- Слишком недолго, чтобы осознать это.

- Ну, тогда ты в курсе. Знаешь, как они выглядят в самом конце. Раскаяние. Сожаление. Страх. Тревога. Они шли на любую хуйню, чтобы быть рядом с любимыми, или ради детей, которые никак не хотели соответствовать их ожиданиям. Был один парень, так он всё время переживал, где будет жить его собака. У него был золотистый ретривер. Кличка Баркли. Он только о нём и говорил. Им всем что-то нужно в последний миг, каждому. И я давал им это. Я изучил огромное количество разнообразных обрядов. В итоге я создал некий единый обряд на основе католических традиций. Он был очень тесно связан с людьми. Я ведь машина, верно? Они могли исповедоваться мне в чём угодно, зная, что я не стану их осуждать. Они рассказывали мне абсолютно всё. Я произносил определенные фразы, осенял их крестным знамением, а когда они уходили, я шептал молитвы и закрывал им глаза.

- Именно это ты проделываешь с теми, кого потрошишь?

- С каждым из них. Я слушаю их безумные исповеди, затем отключаю, разбираю и отдаю останкам последние почести.