Ржавое зарево

Потом, вздохнув пару раз да пройдясь туда-сюда, подсел к волхву – так, чтобы не выпускать из виду кое-как прилаженные на место обломки двери.

– Повезло ему, – негромко сказал вятич в ответ на хмурый вопросительный взгляд Корочуна. – Очи целы, не выжжены. А что обезображен, так то и есть для храбреца наикрасивейшая краса – шрамы-то… А он ведь – слышь? – храбрец у тебя…

Волхв ткнулся в грудь подбородком – то ли кивнул, то ли не осталось у него сил даже чтоб голову держать прямо.

Мечник снова вздохнул, легонько передвинул пристроенное на коленях оружие и спросил, обращаясь вроде и не к волхву, а к своему увечному отражению в светлом клинке:

– Что это было?

Хранильник не успел ответить. Вместо него впервые заговорил связными словами малец:

– Так выворотень же! – он судорожно сглотнул и вопросительно уставился в сумрачное стариково лицо. – Разве же нет?

– Нет, – буркнул старик, и вдруг закричал тонко и дребезжаще:

– Почем мне знать?! С чего вы вообразили, будто я ведаю каждую нездешнюю тварь по внешности, прозванью да сути?! Волкам бы вас на заедку с вашими такими расспросами!

Он успокоился так же быстро, как и взъярился; заговорил тихо, устало, путано:

– Выворотни… Куда им до этого! Верьте слову – нынче оно не проявило и десятой доли своей истинной силы. Небось, давно уж тут вертелось, разнюхивало, высматривало, а я, будто мерин в стойле, ушами дрыгал. Ох, чую, не видать тебе вживе твоего коня, а мне Сивку да коз… Псы еще с той ночи запропали, а я, дурень пустоголовый, тешусь: "волки, небось"… И Жеженю про волков… Видать, ОНО исподволь памороки мне забивало, навевало дурную беспечность, а я, как мерин – ушами… Нешто тяжко было додуматься, что выворотни пришли не сами, что их кто-то привел?! Воистину нет ничего хуже дурости, а старческая дурость хуже всякой иной… И Жеженя спровадил одного-одинешенького… Ведь на верную погибель спровадил его, бедолагу – с легким сердцем, с прибауточками сгубил парня вовсе зазря…

Не понявший, да и не стремившийся понять стариковские причитания, Кудеслав опять швельнул меч, вздохнул:

– Что уж теперь-то изводить себя? Я, к примеру, тоже не ахти как себя показал. Сидел полено поленом да таращился, словно карась на ятерь… А спохватись я сразу, так и Остроух бы целым остался…

– То моя вина, – сказала успевшая присесть за их спинами Любослава (малец тут же отлепился от Корочуна и прытко перекатился к ней). – С этакой-то гулей на темени иной-другой вовсе бы не спромогся ни на что путное. И вот ведь завсегда так оборачивается: хочу добра, а выходит какая-нибудь зловредность…

Она всхлипнула, и сынишка (или кто он там ей?) немедленно зашмыгал носом.

– Ну, будет вам! – Корочун, похоже, вновь сделался прежним (или весьма умело прикинулся таковым). – Ишь, завели! Теперь осталось мне тебя, Любославушка, пожалеть-утешить, и выйдет полная круговая… Ладно уж, не убивайтесь. Все и всеми сотворенные дурости – то вина нашего недавнего гостюшки. Наслание. А может, и не его одного; может, и кто посильней нынче припожаловал на Здешний Берег. Так что единственным доподлинным виноватцем опять же получаюсь я: прошлепал… Ну вот, все-таки не убереглись мы от круговой. Давай, мил-друг Вятич – твой черед выдумывать утешенья.

Выдумывать утешения Кудеслав не стал (по его разумению нужда в них уже отпала). Однако просто так сидеть да помалкивать ему не хотелось.

– Скажи… – он примолк на миг, утирая заслезившиеся от дыма глаза. – Скажи, а с чего тебе взбрело подманывать эту безглазую образину моим мечом? На что он ей сдался?

Волхв шибко заскребся пальцами обеих рук где-то под бородою, и от того речь его сперва была прерывиста и невнятна:

– Видишь ли… Мне было примерещилось… Да потом вроде и подкрепилось… Ну, увиденным… Я ведь не знал, кто такой увивается вокруг нашего обиталища. Сперва тоже думал, что это выворотень. А надобно тебе знать, что людодлаки и прочие, которые с Нездешнего Берега, нашим оружьем неубиваемы: оно в них либо не идет вовсе, либо, если уж встряло, не выдергивается назад; им же от всего того никакого вреда. Ну, ты сам видел.