Ржавое зарево

– Тот, кого люди по-прежнему (хоть и не вполне по праву) зовут Корочуном, хранит священное место Скотьего Бога, – вроде бы вятич уже имел возможность притерпеться к стариковой манере отвечать на неспрошенное, а все же опять заставило его вздрогнуть неожиданное дребезжание волховского голоса…

Волховского…

Как же его впрямь-то называть, этого старика?

– Да уж боги с тобою, зови волхвом Корочуном, – устало сказал хранильник. – Все едино даже Любослава с Остроухом кличут меня так – для простоты, что ли…

Он смолк на миг, затем продолжил прерванное:

– Вот… А все мы четверо, кого в совокупности прозывать Корочуном тоже будет верно лишь отчасти, храним это… Я чаю, ты уж догадался, чье это место…

Да, Мечник уже догадался об этом.

И еще он догадался, почему Корочун пришел сюда… почему Корочун не мог не прийти сюда этой ночью. И почему он счел возможным бросить вятича да своих присных без охороны.

– Это лишь если ОН-ОНА меня извинит, – бесстрастно сказал волхв. – Верней, не меня, а нас, раз уж и ты сюда угодил. Извинит – позволит нам обоим вернуться в тот самый миг, в который я перешагивал через порог своей обители. А не простит – ничто уже не поможет. Ни мне да тебе, ни моим присным… – волхв снова замолк.

Да уж, если простит…

А простит ли?

Редко, очень редко вмешивается это божество в людские дела; его настолько бесполезно донимать обычными житейскими просьбами, что люди почти не вспоминают о нем… даже тогда, когда рискуют навлечь на себя его гнев – ледяной, неотвратимый, смертельный.

Именно так не вспомнил о нем нынешней ночью и Кудеслав, напросившись заглянуть в будущее. И теперь остается лишь ждать: чем ОН-ОНА посчитает содеянное нынче Корочуном (ВСЕМ Корочуном) и Мечником? Злоумышлением против порядка времен? Делом бессмысленным и безвредным?

ОН-ОНА.

Бог.

Или богиня.

Счи́слень.

Или Счисле́нь.

Нет, мудрые говорят не "ИЛИ", а "И".

А еще вот как говорят мудрые: прорицатели вопрошают о грядущем богов да Навьих, а боги да Навьи вопрошают Его-Ее.

И если Двоесущному может показаться преступным даже безобидное шныряние в одиночку вдоль теченья время-реки, какой же гнев Счи́сленя-Счисле́ни должна вызвать попытка множественного перехода с Брега на Берег? Где ж еще искать помощи против борисветовых зайд, как не здесь?

…Волхв безмолвно и безотрывно глядел в трескучее пламя лучины; и вятич тоже притих. Мелькнула, правда, в его хитрой вятской голове мыслишка: а не попросить ли Двоесущное божество отправить Кудеслава-Мечника в то мгновенье, когда ржавая тварь уворачивалась от сработанного Званом клинка? Уж тогда бы…

Но нет: Счисле́нь не может исправлять минувшее. Она не вершительница, а созерцательница. И Счи́слень не может. Он не повелитель, он блюститель порядка времен, он страж, которому дано лишь миловать. Или карать.

…Плавным движением Корочун протянул руку к лучине; из пальцев его выпал небольшой кружок, тускло взблеснувший медью. Выпал, да не упал, закачался на кожаном ремешке. Не та ли это блестяшка, которую старец качал над ведовскою жаровней, отправляя Кудеслава в грядущую жизнь? И не знак ли Счи́сленя-Счисле́ни выбит на ней – на блестяшке то есть?

Не разобрать.

Раскачивается ведовская медь, вспыхивает, меркнет и вновь брызжет ярыми сполохами… Нет сил оторвать взор от этого мерного взблескивания; веки наливаются мутной сонливой тяжестью, но ни смежить их, ни распахнуть пошире тоже нет сил; глаза будто омертвели, и чтобы уследить за чаровной вещицей (а не следить за нею никак нельзя) приходится столь же размеренно поворачивать голову – влево-вправо, влево-вправо… или это весь мир, расшатанный колдовскою медью, покачивается вокруг тебя?

– Поделись самым дорогим, что только имеешь!

Волхв ли заговорил, зазвучал ли выжженный на увечном дереве знак?

Не важно.

Правая рука вятича дернулась было к мечу. Но нет, ведь мечом нельзя поделиться, как нельзя поделиться и Векшей – то и другое… верней, того и другую можно лишь отдать или не отдать… А пальцы левой руки, уже все решив за своего хозяина, тянут из-под рубахи лядунку с пеплом родительского очага.

– Отсыпь в огонь!

Встал, шагнул, но мир продолжает качаться… Казалось бы намертво затянутый узел с трусливой готовностью уступает первому же нетерпеливому прикосновению, заскорузлый мешочек раззевает освободившуюся от пут горловину…

Тонкая струйка пепла и крохотных угольков прошивает бесстрастное ровное пламя и увесисто падает на землю чем-то цельным, округлым, багряно-черным.

– Хаватит. Подними и спрячь.

Огонь крепнет, разрастается, опаляя твое лицо сухим ровным жаром… Нет, это ты нагнулся.

Крупный лал отвердевшей кровяной каплей срывается с твоих пальцев в черноту лядунки, и ты с внезапной поспешностью вновь захлестываешь лядуночное горло шнурком – крепко, неразвязываемо, будто бы навсегда – и роняешь за пазуху кожаную похоронку непрошенного и непонятного дара…

…Кудеслав еле устоял на ногах, еле сумел побороть подкатившую к горлу вязкую отвратительную кислятину.