Ржавый капкан на зеленом поле

– Тогда слушай внимательно. Времени в обрез. Тебя срочно вызывает Глеб Максимович. Сегодня в девятнадцать ноль-ноль ты должен быть у него в Москве. Если успеешь раньше – еще лучше. Тверской бульвар, двадцать шесть, квартира двенадцать.

Виктор умолк. Я тоже молчал, ожидая разъяснений. Но их не последовало.

– Ну? – поторопил я.

– Все. Во всяком случае, я сам тоже больше ничего не знаю. Да, вот еще что: приказано явиться в гражданском. У тебя есть гражданское?

– Что за вопрос! Переодеться?

– Сделай одолжение.

Это было проще простого. Я отстегнул погоны, отшпилил милицейскую кокарду от фуражки.

– Вот и все!

– Типичный штафирка! – Виктор окинул меня презрительным взглядом. – Заляпай немного сапоги. В гражданке никто так не драит.

– Это дело вкуса.

– И все-таки прошу тебя.

– Ну хорошо, – уступил я. – На улице. В порядке личного одолжения.

– Тогда поехали… Да, еще командировка! – Он взял со стола продолговатый листок, протянул мне.

Я с удивлением, прочитал, что являюсь заместителем по снабжению директора гвоздильного завода.

– Можно было выбрать заводик посолиднее…

– Выбирал Глеб Максимович. Прилетишь в Москву, предъявишь ему претензии. – Виктор посмотрел на часы, заторопился: – Скорей! Опаздываем!

Александр Дмитриевич, сверхмолчаливый шофер начальника управления, мчал нас на «эмке» с невероятной скоростью. Мы оба тоже молчали. Может быть, Виктор и ожидал от меня расспросов. Но я спрашивать не стал. Все, что нужно было, он уже сказал. А строить догадки на пустом месте не в моем характере.

На аэродроме, в вагоне, снятом с колес и поставленном на вечную оседлость у столба с облепленными снегом проводами, Виктор пошушукался с пожилым майором в мятых полевых погонах с летными эмблемами, и тот повел нас к «Дугласу», стоявшему на самом краю белого заснеженного поля.

– Трудный будет взлет. – Майор покусывал губы. – Ну да ничего. Поле еще раскиснуть не успело, осилим, думаю.

«Дуглас» был старым и дребезжал под порывами ледяного ветра как консервная банка. Бывшая зеленая краска лоскутьями отставала от металла. Казалось просто невероятным, что такая посудина может не только передвигаться, но еще и летать.

Виктор Клепиков пожал мне на прощанье руку:

– Поклон столице!

Я поднялся по лестничке. Майор затащил ее вовнутрь и задраил люк.

– Устраивайтесь. – И пошел к себе, в кабину. Дверь за ним захлопнулась с визгом.

Внутри все было набито мешками с почтой, посылками, автомобильными покрышками, всякой дребеденью. У одной из стен стояла неизвестно как попавшая сюда садовая скамья с ломаной спинкой. Она качалась, все норовя упасть. Сидеть на ней было не слишком-то удобно.

Самолет весь трясся, скрипел и стонал. Ему явно не хотелось взлетать, он сопротивлялся изо всех своих я уж и не знаю скольких лошадиных сил. Но все равно каким-то чудом поднялся в воздух.

На высоте визг и дребезжание вдруг прекратились. «Дуглас», словно понятливое вьючное животное, сообразил, что раз уж его подняли, то теперь ничего не поделаешь, все равно придется лететь, и повел себя сравнительно спокойно, лишь изредка проваливаясь в воздушные ямы. Я как мог балансировал на своей садовой скамейке. Проще, конечно, было бы усесться прямо на пол. Но самолюбие не позволяло.

Из кабины экипажа вышел пилот. Не майор, другой, помоложе, в кожаной куртке. Кивнул мне, сел прямо на мешки с почтой.

– Давай сюда! – прокричал, похлопав по пыльному мешку. – Тут все-таки помягче.

– А не помнется?

Он рассмеялся:

– Что помнется? Рукавицы? Валенки? Свитера? Тут одни подарки фронту.

Уселись рядышком. Действительно, на мешках было куда удобнее – чего я мучился на этом инвалиде из парка культуры и отдыха? Летчик закурил, оглядел меня внимательно. Увидел искалеченные пальцы на правой руке.

– Что, отлетался, друг?

Я поспешно завел руку за спину.

– Так случилось.

– Вот и у меня так случилось. – Он тяжело вздохнул: – На сегодняшний день имеем первый полет после госпиталя. Первый – он же и последний. В голове туман, зрение ни в какие ворота. Спишут, к чертям собачьим! – Летчик сделал несколько глубоких затяжек, поплевал на окурок. – Куда податься, ума не приложу. Я ведь всю жизнь в авиации. Вот ты, например, кто?

– На заводе. По линии снабжения, – ответил я, вспомнив про командировку.

Он опять окинул меня критическим взглядом:

– По твоим мослам не видать. Недавно еще, что ли? – И, не дожидаясь ответа, сказал твердо: – А я от самолетов – никуда. Хоть техником, хоть сторожем на аэродроме… Ну ладно. Отдыхай, снабженец! Скоро Омск.

– Мы там садимся?

– И там, и в Свердловске, и в Казани.

– А когда в Москве будем?

– Черт его знает! К вечеру должны. Если погода. Если заправят вовремя. Если техника американская не забарахлит… Старая калоша! Трясешься в ней и гадаешь…

Садился «Дуглас» так же неохотно, как и взлетал. Но в остальном нам все благоприятствовало: и погода, и обслуга, и техника. В Москву мы прилетели вовремя. Не было еще и пяти часов вечера, когда летчики, ссадив меня со своего служебного грузовика на площади Революции, объяснили, как идти:

– Поднимешься вверх по улице Горького до памятника Пушкину. Там и твой Тверской.