Ржавый меч царя Гороха

Нет!!! Чуть не взвыл я, прекрасно понимая, кто ко мне щемится. Всё-всё, хватит сказок, гоните некрофила, а меня закапывайте побыстрее, пока ещё кто-нибудь не привязался…

Словно бы вняв моим немым мольбам, гроб со мной подняли и куда-то потащили. Дохнуло свежим ночным ветерком, значит, за ворота уже вынесли. Судя по волне вздохов, стонов и молитв, народу на улице собралось немало. Да и кто бы удержался, когда тут такое…

— А-а-а-а-а!!!

— Уймите дуру, православные…

— А-а-а-а-а!!!

— Пущай орёт, у всех горе…

— А-а-а-а-а!!!

— Хоть энто мысль, не лишённая приятности. Придушите её слегка, кто там поблизости…

— А-а-а-уп…

— Слава тебе господи, спасибо всем добрым людям… Какого человека потеряли, а? Я не про бабу, разумеется…

— Ой вей! За шо такие беды на голову бедного еврея? Шо я скажу жене и детям, когда они спросят, таки где есть наш участковый? Где человек, который защищал всех без разбору и был мудрее Моисея, хоть и не так красив, но об мёртвых тока хорошо, а никак иначе, чтоб я тоже сдох, если вру, а кто я такой, шоб врать людям в святой день похорон Никиты Ивановича?! Таки мой старший мальчик уже просит отдать его учиться не на скрипку, а на милиционера!

— Вас ист дас? О майн гот, о майн гот… Доннер майне русиш… О чём это я? Ах да, друзья мои, майн камерад либен… Какой человек ушёл?! Ком цурюк… Сколько прекрасных фройляйн сегодня льют слёзы по Лоэнгрину в милицейской фуражке?! Я-я…

— Слушай, вот как сказал, а? Ить немчура проклятая, а как красиво сказал… Аж в морду дать хочется!

— Храни аллах участкового, да? Зачем такой большой начальник весь умер, да? Чтоб шайтан на том свете с ним встретился, а милиционер его арестовал, да? Почему нет? Аллах везде акбар!

— Ой, люди, шо робится?! Ой, як мени жити? Ой, як мени спевати? Несе Галя воду, коромысло гнеться. А за ней Никитка, як барвинок, вьеться… Ой, у мени аж слёзы таки, шо трохи сопли… Ой, лышеньки, бейте мени, люди добри!

— У нас в тарах гаварят, кагда такой мужчина уходыт в небо, на земле становится пуста. Пуста, пока датский крык нэ скажет: ищё одын милициа-нэр родился, да!

Наверное, было что-то ещё. Да более того, я уверен, что пёстрый лукошкинский люд высказывался долго, ярко, певуче, не скрывая своих чувств что в ту, что в другую сторону.

Я имею в виду, что не всем моя «смерть» была в радость. Далеко не всем! Да чёрт подери, с чего это я вообще кокетничаю, когда такое количество народа рыдало и рвало на груди рубашки, так что только ткань на всю улицу трещала! Наверное, я впервые почувствовал себя очень важным и нужным для этого города.

И даже боярская дума, традиционно ненавидевшая и гнобившая меня при каждом удобном случае, сейчас тихо скорбела о том, какого замечательного оппонента они потеряли. Даже им я всё равно был нужен. Хотя бы как некий общий враг, объединяющий все думские фракции в едином порыве против единого антагониста в борьбе за единое влияние на нашего всеми любимого государя.

Помню ещё, дорвался высказаться самоубийца дьяк Филимон Груздев. Не по существу, но, как всегда, эмоционально:

— А ить я предупреждал, участковый, что на могилу твою приду и два раза плюну?!

Вроде больше он ничего не сказал, поскольку его, кажется, всё-таки побили. Сам не видел, но звуки были характерные. Впрочем, безмерной радости скандального дьяка это никак умолить не могло. Думаю, посади его святой Пётр рядом с собой и передай ключи от рая на полчаса, посторожить с правом фейс-контроля, и то бы он не был настолько счастлив…

Меня всё куда-то несли и несли, мягко переставляя на свежее крепкое плечо, если кто-то из четверых несущих уставал. Как я понимаю, Баба-яга шла впереди, довольно бодро раздавая команды, но не забывая время от времени, примерно через каждые пятнадцать минут, как следует всплакнуть в платочек. Где были Митька и Еремеев, не знаю. Разговорами они себя не проявляли, смехом и подколками тоже. Я вроде даже придремал, но потом мы где-то встали, и звучный голос отца Кондрата, разбудив меня, оповестил:

— «Вшедше, святии мои Ангели, предстаните судищу Христову, колене свои мысленнии прекло-ныпе, плачевне возопийте Ему: помилуй, Творче всех, дело рук Твоих, Блаже, и не отрини его!»

Как я понимаю, надо мной была прочтена коротенькая молитва с наилучшими пожеланиями и надеждой на милость Божию в плане вечной жизни. На самом кладбище было уже куда тише, как и обещала Баба-яга («милиционеров тайно хоронят»), значит, народ туда просто не пустили. Еремеевцы наверняка оцепили весь периметр.

Однако насчёт соблюдения какой-то уж там особенной «тайны» мне тоже судить трудно, потому как счастливые вопли дьяка Филимона Груздева всё так же были слышны издалека и ничьим волевым усилием не прекращались. Впрочем, они всё равно были однообразными и скучными…

— А ну посторонись, люди милицейские-е! В стороны раздайси-и! Хочу своими глазами увидеть, как черти гроб Никитки-участкового в ад утащу-у-ут! Хы-хы-хы, ик!

Потом чьи-то заботливые руки опустили крышку и забили гвозди. Наши стрельцы зачем-то троекратно грянули «ура!», и бабка громко прошептала: