С бреднем

— Теперь-то я думаю, онъ спитъ, — замтилъ Уварка:- и мы въ лучшемъ вид могли-бы перехать на ту сторону и половить на его берегу.

— Онъ спитъ?! — воскликнулъ Калистратъ. — Ну, парень, молодъ ты и ничего не знаешь. Да, конечно, гд-жъ теб и знать-то, если ты не здшній и съ господами только на лто пріхалъ. Онъ по ночамъ не спитъ, и если и спитъ, то такое слово знаетъ, что-ли, что какъ на его земл потрава или что-либо — посейчасъ проснется и тутъ какъ тутъ. Словно онъ заколдованный какой. Вдь ужъ пробовали такъ по ночамъ-то. Думаютъ, спитъ, можно, а онъ какъ привидніе и является, и идетъ на тебя въ бломъ балахон. Ну, сейчасъ: подай двугривенный. А если ловъ хорошій, то кром двугривеннаго, и половину рыбы себ отберетъ.

— Я не отдалъ-бы. Какое онъ иметъ право? — сказалъ баринъ.

— Вы — господинъ, вы человкъ властный, а мужикъ, такъ онъ ужъ само-собой мужикъ, и боится его, потому онъ засудитъ. Ну, не на этомъ, такъ на другомъ на чемъ-нибудь засудитъ. Отъ него, баринъ, у насъ и урядникъ-то плачется. Право слово… Потому онъ день и ночь бродитъ, день и ночь ищетъ, чтобъ подъ кого-нибудь каверзу подпустить, — разсказывалъ Калистратъ, остановился и сталъ шептать:- Выноси, выноси, Уварка, бредень… Есть что-то… Хорошее есть.

Парень, плескаясь водой, вынесъ бредень на берегъ. Вытянулъ свой конецъ и Калистрать. Сквозь ячейки бредня плескалась красноперая рыба.

— Константинъ Павлычъ, пожалуйте… Вотъ вамъ окунь, — сказалъ Калистратъ. — Да какой матерый окунь-то! Два, два… Другой махонькій. Вотъ теперь Еликанида Ивановна вамъ первое спасибо скажутъ, потому и на ихъ вкусъ рыба есть. А густерокъ-то махонькихъ сколько! Разъ, два, три, четыре. Вдь это подлещики.

— Отъ нихъ наваръ плохъ. Что он? Словно доска, и радости въ нихъ никакой, — говорилъ баринъ, собирая въ ведро рыбу.

— Навару нтъ, это точно, но зато ихъ такъ кушать чудесно, потому безъ костей.

— И мясо у нихъ дряблое, тощее. шь и словно траву шь.

— Невозможно этому быть, рыба первый сортъ. Ихъ солить можно. Я съ женой всегда себ на Успенскій постъ кадочку. Камнемъ пригнешь и какъ начнутъ они по настоящему просаливаться, то судака не надо! Право слово… Мы съ женой обожаемъ. И въ пирогъ ситный начинка, и въ селянку — куда угодно. А ужъ чай какъ потомъ съ соленаго-то хорошо пьется! — разсказывалъ Калистрать и крикнулъ парню:- Ну, забирай, забирай, Уварка, бредень-то скорй! Чего ты толчешься, какъ слпая въ бан!

II

Выловлены еще дв плотички. Калистрать вышелъ на берегъ, перебиралъ озябшими косматыми старческими ногами по песку, выжималъ воду изъ подола рубахи и говорилъ Укромнову:

— А теперь позвольте, ваша милость, старику передохнуть, погрться и покурить.

— Сдлай, братъ, одолженіе… И вотъ теб даже папироска.

— Благодарствую, ваше благородіе. Тогда ужь спичечки позвольте. А то они у меня въ одежд.

Калистратъ прислъ на камень и закурилъ папиросу, поданную ему бариномъ вмст со спичками. Онъ жадно затягивался табачнымъ дымомъ и, указывая на противоположный берегъ озера, повствовалъ:

— А на берегъ господина Плюiкевича подъ олешникъ намъ, если-бы можно было забраться, то тамъ рыбы словно каша. Тамъ вотъ ковырнулъ раза два бреднемъ — и сейчасъ теб уха. Да что одна уха! Дв форменныя ухи выдутъ. Но нельзя къ нему забраться, потому чутокъ, муха ево заклюй, сейчасъ выскочитъ. Я ужъ пробовалъ, ни ничего не подлаешь. Выскочитъ, мужика своего покличеть, отниметъ рыбу. Ну, смотришь, и мололъ воду на воеводу. А то судиться. «Я, говоритъ, изъ-за справедливости хлопочу». Какая тутъ справедливость! Просто кляузникъ. И словно ему гвоздь въ бокъ, какъ на его берегъ съ бреднею прідешь. Вонъ оконце-то въ усадьб…- Указалъ Калистратъ. — Изъ этого оконца ему, ледащему, все видно.

— Что-же онъ самъ большой рыболовъ, что-ли? — спросилъ Укромновъ.

— Какое! Никогда не ловитъ. А просто какъ собака на сн: самъ не стъ и другому не даетъ. Вотъ отнять онъ — отниметъ, это точно. А то, если кому изъ крестьянъ дозволитъ половить, то изъ полу. То-есть половину теб, а половину мн отдай. И всегда самую крупную рыбу себ возьметъ, а мелочь оставитъ. Да и съ кмъ ему самому-то ловить? Одинъ у ними мужикъ на все хозяйство. И вотъ ужъ праведникъ, можно сказать… Я про мужика вамъ, а не про самого Плюшкевича. Мужика Вавилой зовутъ. Работникъ на рдкость. И въ пяло онъ ему, и въ мяло. Все по дому. Комнаты Вавила убери, въ лавочку за хлбомъ на деревню Вавила сбгай, дровъ Вавила напили, дровъ наколи, печку затопи, обдъ состряпай, ночью съ трещеткой усадьбу карауль — все Вавила. Воды вдь тоже сколько надо натаскать изъ озера, а усадьба, сами видите, не на самомъ берегу. Дворъ подмести, дорожки въ саду отъ травы вычистить — все Вавила. Три, четыре раза въ день самоваръ надо ставить — опять Вавила. Прямо каторжный мужикъ, а служитъ.

— Не служить-то ему нельзя, потому у него за бариномъ шестьдесятъ цлковыхъ накопилось, а тотъ не отдаетъ, — замтилъ Уварка. — Я знаю Вавилу. Онъ въ лавочк сказывалъ.