С четверга до четверга

Пашка протянул одностволку, достал из кармана патрон. Артем бесшумно скользнул в дверь. Пашка ждал, прильнув к окну, ничего не понимая. С задов с огороду бахнул выстрел, из-за угла вышел Артем. Он нес за ноги белую курицу, курица еще трепыхалась. Артем остановился, свернул ей шею, подул под перья. С проулка к палисаднику бежал раскорякой невысокий мужик в телогрейке, кричал тонко:

— Что ж ты, гад, делаешь, окаянный? Нет на тебя, гада, управы, сироту, последнюю несушку, чтоб тебе, сдохнуть, гад проклятый!

Пашка разглядел, что это не мужик, а баба в стеганых брюках, пожилая уже, растрепанная. По обветренным щекам точились мелкие слезинки, кривился разинутый рот. Артем шел неторопливо, у крыльца приостановился, сказал через плечо:

— Я тебя, Манька, упреждал. Два разу. Распускаешь скотину на казенную территорию. Здесь тебе не свой двор. Ясно?

Баба еще чего-то кричала, но он не слушал, вошел в дом, кинул курицу к печке.

— Вот и обед. Я живу один, в хозяйстве все сгодится. Пойдем на речку — поможешь. Напился чаю?

Пашка ничего не ответил.

Артем оттолкнул легкую сшивную лодочку, сел на кормовое весло. Глинистая вода бурлила у топляков, крутила воронки под берегом; лодку сразу подхватило, вынесло на струю, мелькали по сторонам кусты, мокрые оползни, камыш в протоках. У подмытой рухнувшей осины шумело, как на перекате, пузырилась пена.

— Гляди! — крикнул егерь. — Проскочим — придержись за кусты. Понял?

Пашка держался за кусты, а егерь прощупывал дно багром вокруг, потом сплавились метров на двадцать и опять стал шарить в глубине, зацепил что-то, напрягся, перехватил и вывалил в качнувшуюся лодку облепленный илом тяжеленный рюкзак.

На берегу они сортировали содержимое: размокшие концентраты, макароны, хлебную слизь — налево, консервы, патроны, котелок, топорик, цейсовский бинокль в футляре — направо.

— Сахар-то весь растаял, — говорил Артем. — Говорил им — не суйтесь.

— А кто это так?

— Двое — москвичи тоже — сплавлялись на надувнушке в самое половодье, пропоролись, один чуть сам не утоп, а ружье утопил… Дураку закон не писан!

— Что ж не искали?

— Один-два раза приезжал, искал. Да разве найдут?

Пашка расправил промокшую обертку.

— «Концентрат пшенный», — прочел он. — И у меня такой же.

— В действительной еще им закормили… Пусть рыбы его едят!

— А вы на каком фронте служили? Я — на Первом украинском. Связист.

Егерь встряхнул пустой рюкзак, встал, прищурился сверху.

— Мы — части спецназначения, — сказал он веско. — Рядовой?

— Да… Я с двадцать шестого, два года служил. В Германии был…

— Так… А я — старшина. Сверхсрочник. Значит, ты подчиненный. Так?

— Да…

— Вот и бери багор, весло, пойдем до дому.

«Не всякий стал бы за чужое барахло рисковать, в половодье в реке шарить», — с уважением думал Пашка, шагая за старшиной. — Эти москвичи, наверное, крест поставили на своем добре. А он нашел!»

Артем шел впереди, на одном плече нес мокрый пудовый рюкзак, поплевывал, усмехался.

— Сколь, думаешь, за такой бинокль дадут? — спросил, подходя к дому.

— Кто его знает… Немецкий, дорогой.

— Через часик пойдем шалаши ставить.

Пашка затопил печь с плитой, сварил в котелке концентрат, поел, но егерь все не приходил, и он пошел его поторопить. На половине Артема было тихо, свежепокрашенная дверь отворилась туго. Артем сидел за столом в одних шерстяных носках, в гимнастерке и чистил проржавевшие стволы. Рядом на полу в банке с керосином мокли какие-то детали, на лавке на газете блестел разобранный затвор. А над кроватью на стене висело другое ружье, «Симеон» двенадцатого калибра. Когда стукнула дверь, Артем дернулся, метнул жесткий взгляд, сдвинул прямые брови:

— Ты что шастаешь?

— Пора на ток, Артем Алексеич.

— Я знаю когда пора! Иди, сейчас приду.

К току шли сначала вдоль речки, потом у сломанной березы свернули в лес, шлепали по травяным лужам, прыгали через ручьи в оврагах. Ток был на твердом моховом болоте, кое-где торчали тонкие березки. Чистое болото далеко уходило меж еловых берегов, мох пружинил под сапогами. Пашка поднял пуховое перышко, понюхал.

Работали дотемна: поставили три шалаша метрах в ста друг от друга, накрыли лапником, убрали щепу свежую и сели покурить.

— Зачем три? — спросил Пашка.

— Голов сорок токует. Ну, пошли.

— Может, в шалаше заночуем?

— Пошли, говорю!

В эту ночь Пашка совсем не спал — боялся проспать. Светало рано, надо было по темноте дойти и залезть в шалаш. Лезли в голову то воронки мутные под берегом в бочаге, то белая курица, то глаза отца, растворяющиеся ласково в сети осинника, то некая тяжелая, неудобная мысль, не мысль, а вроде ощущения притаившейся рядом беды… Он ворочался, зажигал спички — смотрел на часы, в полвторого ночи стал обуваться.

Егерь не выходил на стук, наконец отпер дверь, вышел на крыльцо. В темноте смутно белела нательная рубаха, голос осип со сна:

— Рано еще, иди подреми, я разбужу.

— Не рано: идти сколько, да и не пойдешь быстро. Не пойдете — я сам найду…