С четверга до четверга

Барановский — красивый парень, только глазки у него близко посажены друг к другу. Но девчата этого изъяна не замечают. Впрочем, что с них взять… Я был должен ему трояк, хотя он может и подождать — вон какие костюмы даже на лекциях таскает. Пижон законченный. Впрочем, кто его там знает. Сегодня под утро мне опять померещился тот деятель белобрысый из бомбоубежища, который никого не боялся. Странный все-таки тип. В книгах я о таких не читал. Трояк Барановского я, однако, попридержал: надо же размочить стипендию хоть раз в месяц.

Когда я на углу Афанасьевского брал поллитра, я увидел нашего декана. Он поправил свои золоченые очки и сделал вид, что меня не видит. И я тоже. «Влип!» — подумал я, но свой чек все-таки отоварил и пролез к выходу. На улице я плюнул на тротуар и пошел, не оглядываясь, к себе.

Сначала я хотел позвонить кое-кому из ребят, но потом раздумал: все они стали бы спрашивать всякую ерунду про Юльку и прочее. Не люблю, когда лезут в мою личную жизнь. «Угощу-ка я Адама!» — решил я внезапно, засунул бутылку под рубашку и пошел к нему. И конечно, как раз в эту минуту в коридор выперлась мадам Коптяева.

— Вы знаете, Костя, — запела она с ходу, — ужасно, такое безобразие: кто-то очистки картофельные высыпал в кухне прямо на пол! Я вхожу в кухню, там темно, и я прямо посклизнулась на них! Я вывихнула на этом ногу! — Она приподняла халат и показала свою немытую лодыжку. Я стоял как дурак и не мог пройти, а поллитра все глубже врезалась мне под ребра.

— Да, безобразие, — сказал я.

— И это уже второй раз! — пожаловалась Коптяева, запахивая свои алые маки. — Вторично! — Она вперилась в меня, как следователь.

— Да, черт-те что, — сказал я сочувственно и пожал плечами. От этого бутылка переместилась и вытарчивала теперь под рубашкой, как грыжа, Коптяева уставилась на мой живот.

— Вы на кухню? — спросила она.

— Нет…

— …Осторожнее — я не стала их убирать: пусть все полюбуются!

— Это не я! — сказал я. «Чтоб ты на них шею сломала!» — хотелось мне сказать. Рубашка на спине вспотела, и очень зачесалась шея, но я не смел чесаться.

— Вы к Адаму? — спросила она ласково.

— Нет. Я в уборную иду! — сказал я с яростью и шагнул прямо на нее. — У меня аппендицит! — добавил я, твердо глядя ей в глаза.

Мне пришлось из-за нее зайти в уборную, и я стоял там и ждал, когда она наконец уберется в свою комнату. Потом я проскользнул к двери Адама, но она, как всегда, была заперта, и конечно, все слышали, как я в нее барабанил полчаса.

— На кой вы так запираетесь? — спросил я у него, освободившись наконец от проклятой бутылки. — Не унесут вас, не бойтесь!

— Что вы, Костя. Как можно не запираться? Все у всех заперто, Костя, — странно ответил Адам. Он сегодня вообще был какой-то сонный, глазки помутнели, а шею обернул каким-то дрянным шарфом. Я бы таким и пыль вытирать не стал. Он сидел у столика в своей вечной пижаме и валенках на босу ногу.

— Как дела? — спросил я.

— Плохо, Костя, плохо…

Я не стал расспрашивать — почему. Не люблю я слушать о разных болезнях — и своих забот хватает. Но он сам разъяснил:

— Я опять попал на что-то ужасное…

Адам сморщился, точно откусил лимона.

— Про войну?

— Нет, хуже… — Он стал тереть руки, как от мороза. По-моему, он и не заметил, что я принес водку.

— Ладно, плюньте, — сказал я. — Это ведь все кино. Лучше выпьем по маленькой…

Но тут Адам впервые рассердился.

— Кино? — повторил он высоким голосом. — Кино? И вы до сих пор сравниваете это с кино?!

Я даже оторопел немного, так он на меня вытаращился. Но прежде чем ответить, я налил по полстакана, вытянул свою порцию и закусил корочкой.

— А что? Так же не бывает. В жизни, — сказал. — Там непонятное все как-то.

— Не бывает! А что вы знаете о жизни, молодой человек? — спросил Адам сердито. Его вялость как рукой сняло. Он брезгливо понюхал свой стакан и поставил обратно.

— Ну, кое-что и мы соображаем, — ответил я: меня заел его тон. — Мерекаем кое-что, — повторил я спокойно. — И что почем разбираемся не хуже других. Двадцатый век все-таки, Адам Николаевич. Выпейте-ка лучше!

Он не понял, по-моему, что я хотел сказать, но послушался и выпил. Секунд пять он сидел, закрыв глаза, как птица на насесте, потом пожевал губами и сказал:

— Скоро меня не будет. Да, скоро. Если б я мог написать, что я там увидел… — Он кивнул на аппарат.

Это было бы действительно здорово, но я промолчал.

— Ведь все состоит из однородных атомов? Так? — спросил Адам и встал.

— Да.

Адам начал расхаживать по комнате. От водки у него вспотел лоб и заблестел кончик носа.

— А мысль тоже? — спросил он, останавливаясь.

— Мысль?

— Да! Мысль тоже состоит из атомов. Из атомов особой структуры! — Он поднял палец и покачнулся. — Это и есть суть жизни!

«Ну, окосел уже!» — подумал я и налил себе еще.

— И ее видели только двое — вы и я! Вы и я! Во всем мире, молодой человек, во все времена… Это не кино!

— Сядьте, Адам Николаевич…

Он плюхнулся на стул и осел, как мешок с тряпьем. Его старые руки мелко дрожали.