С чистого листа

Я пытаюсь заглянуть ей в глаза, но в комнате темно, разве что из-под двери пробивается полоска света, и ее телефон то и дело вспыхивает от нескончаемых входящих сообщений.

– К этому. К сексу, Джек. Я готова заняться сексом. С тобой. – И тут же следует примечание: – Если ты захочешь.

Мне хочется этого с самого рождения, но тут по совершенно необъяснимой причине я слышу свои слова:

– А почему сейчас?

– Что?

– Почему ты вдруг сейчас готова? После стольких лет? Что изменилось-то?

У моего рта явно завелись собственные мозги, потому что он не затыкается. Мое мужское естество ревет: «Хватит болтать, идиот! Заткнись, ПРИДУРОК!» Но рот не слушается? Но почему же?

– Ты что, спорить со мной об этом собрался?

– А ты что, именно здесь хочешь этим в первый раз заняться?

Я показываю на обклеенные плакатами стены. Вытаскиваю из-за спины мягкую игрушку и размахиваю ей у нее перед глазами.

– Ты же не хочешь этим заняться под взглядом этого маленького зверька, верно!

– Ты что, мозги мне пудришь?

Она толкает меня так сильно, что я кубарем скатываюсь с кровати.

Либби

Мы танцуем с Миком из Копенгагена, и его волосы переливаются сине-черным, сине-черным, а улыбка сверкает белым-белым-белым. На ходу мы придумываем свои танцы – вообще-то их изобретаю я, а он пытается подыгрывать.

– А теперь ветряная машина!

И тут я изображаю, будто борюсь с сильным встречным ветром.

– А теперь горящие башмаки!

И тут я начинаю скакать, словно у меня горят туфли и я не хочу касаться земли.

Когда вступает медленная песня, он протягивает мне руку, и я принимаю ее. Танцевать с ним – совсем другое, чем танцевать с Джеком. Во-первых, Мик очень большого роста, так что мое лицо упирается ему в грудь. Во-вторых, он все время раскачивается из стороны в сторону и шаркает ногами.

Перестань думать о Джеке Масселине. О Джеке, который тебя не хочет, по крайней мере не так, чтобы попробовать подкатить. Сосредоточься на Мике из Копенгагена, на его сверкающих зубах и огромных руках.

Когда Мик говорит: «Пошли», – я иду за ним. Пока Бейли глядит на нас с открытым ртом, я поднимаюсь вслед за ним в комнату, похожую на спальню Дэйва Камински. Мик включает настольную лампу и садится на кровать. Я стою на пороге, глазея на него. Он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, а потом он произносит достаточно громко, что я слышу его из другого конца комнаты:

– Я все гадал, смогу ли тебя поцеловать. Мне хочется поцеловать тебя с того момента, когда я тебя увидел.

И хотя он и не Джек Масселин, а может, потому что он не Джек Масселин, я иду по комнате, сажусь рядом с ним, и внезапно мы целуемся.

Шея у меня вывернута в сторону, и мне хочется ею пошевелить, но в то же время я не хочу ею шевелить, потому что это Мик из Копенгагена, и шею пронзает острая боль, так что я чуточку ее поворачиваю, и тут у меня икру сводит судорогой. Это самая страшная боль в жизни, но такой классный парень целует меня, так что я терплю.

Несмотря на то что тело у меня ломит и я испытываю мучительную боль, он прекрасно целуется. Похоже, у него была обширная практика, поскольку он явно делает все напоказ, выполняя языком изящные круговые движения. Он работает им, словно инспектор манежа жезлом, и поймите меня правильно, в этом нет ничего плохого. Так, наверное, принято целоваться в Копенгагене. Он, скорее всего, целуется так с двух лет.

Когда поцелуй заканчивается и мы отстраняемся друг от друга, я чувствую какое-то странное желание зааплодировать, поскольку похоже на то, что он этого ждет.

– Ух ты! – произносит он.

– Да, – выдыхаю я. – Ух ты…

Потому как что мне еще сказать? В следующий раз так не надрывайся. И извини, пока я расхожусь после судороги.

– Ты когда-нибудь бывала в Скандинавии?

– Нет. – Я нигде не бывала, кроме Огайо. И тут мне становится интересно: а знает ли он, что провела часть жизни, затворившись в доме.

– Тебе надо когда-нибудь туда съездить.

Но я слышу: «Может, я отвезу тебя туда. Может, мы вернемся туда вместе, и я покажу тебе, откуда я приехал, ты встретишься с моей родней, и я буду любить тебя вечно».

И хотя мне не хочется встречаться с его родней, и я не хочу, чтобы он вечно любил меня, я снова его целую. Потому что пока я его целую, нет никакого Самого Толстого Подростка Америки, по крайней мере не сегодня вечером. Никаких кранов и больниц. Никакой умершей мамы. Никакого Мозеса Ханта. Самое главное – никакого Джека Масселина. Есть только я. И этот парень. И поцелуй.

Джек