С добрым утром, Марина

В конторе никого не было, кроме бухгалтера Ипполита Ипполитовича, рывшегося в толстых серых папках. В неизменном своем парусиновом пиджаке, напряженно-сосредоточенный, как все глуховатые люди, он хоть и взглянул на вошедшую девушку, но губы его продолжали что-то шептать, подсчитывать.

Марина постояла, постояла и принялась рассказывать ему то же самое, что говорила деду Блажову. Чтобы лучше слышать, бухгалтер приставил ладонь к уху, глаза его постепенно как бы леденели.

— Стоп! — прохрипел он, хотя Марина уже умолкла и ждала его мнения. — Стало быть, материальный ущерб колхозу? Вон-на! Еще ничего ценного не сделала в Гремякине, а уже убыток принесла. Нехорошо. Не знаю, как поступит председатель, может, участковому позвонит. Если баян не найдут, возместить тебе надо ущерб — вот тут какая статья. И за клубные скамейки, и за музыкальный инструмент — баян. Все до копеечки. Уразумела?

— Понятно, — сказала Марина упавшим голосом.

Ипполит Ипполитович слыл человеком непреклонным в финансовых вопросах, это знали все. Его уважал и даже побаивался сам Павел Николаевич. Минут пять он сердито укорял Марину, а вместе с ней всю гремякинскую молодежь за безответственность и легкомыслие, потом пощелкал на счетах, как бы проверяя клубный убыток, и опять прохрипел:

— Да-да, не сыщется баян — возместить все до копейки! Иначе — позор, подрыв всей дисциплины.

Марина вдруг почувствовала, как в ней начал подниматься какой-то протест.

— А на что ж я буду жить, если с меня вычтут? Как расплачусь с теткой Лопатиной за квартиру?

— Это уж твоя забота. Раньше надо было думать. Почему клуб второго замка не имеет? Почему не заперла шкаф?

— Я буду жаловаться.

— На кого? На себя? Пожалуйста, жалуйся.

Марина никак не ожидала, что все может принять такой крутой оборот. Вон, оказывается, сколько ее вины во всей этой истории, вон какие могут быть последствия. Покинув контору, она не пошла ни домой, ни в клуб, пробралась огородами к реке, к тому месту, где познакомилась с Максимом. Ей хотелось плакать от неудач, от одиночества. С ивы на иву перепрыгивали сороки, трещали о чем-то своем, а Марине слышалось: «Плохо, все плохо! Какой ты культработник? Размазня!..»

Ей и в самом деле казалось теперь, что ничего хорошего она сделать в Гремякине не сможет. Нет у нее никаких способностей. Не умеет она воздействовать на людей. И встреча с Максимом принесла лишь огорчения и боль. Да и вообще никому она не нужна, никто ею не дорожит. Наверное, прав все-таки был Жуков: как и он, она не прижилась в Гремякине…

«Должно быть, не в ту деревню меня занесло!» — с горечью думала она, и отчаяние все больше завладевало ее душой.

Ночью Марина долго не спала. Тетка Лопатиха храпела на весь дом, а она, босая, в рубашонке, примостившись на подоконнике, смотрела, как мигали в синеве звезды. Одна вдруг сорвалась, прочертила светящуюся линию и где-то упала. И едва ее след погас, отчего небо сделалось как бы чернее, Марина неожиданно для себя решила, что переночует в Гремякине последний раз, а утром уедет с первым автобусом. Куда? Не все ли равно! В другие края, где жизнь ее начнется по-другому, совсем по-другому…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Татьяна Ильинична Чугункова любила эту раннюю утреннюю пору, когда Гремякино только-только пробуждалось и на улицах еще держалась ночная свежесть, а трава вдоль заборов была в густой жемчужной росе. Зачинался новый день; кому-то он должен принести большие и малые радости, одарить своими щедротами, кого-то должен огорчить хлопотами, разочарованиями, ошибками, прибавить седины в висках. Без этого, по ее убеждению, не бывает настоящей жизни…

Сегодня Татьяна Ильинична отправилась на ферму почти на полчаса раньше обычного. Проснулась она с первыми лучами зари и, как ни старалась, уже не смогла уснуть. Тихонечко, чтобы не разбудить Шуру с детишками, она умылась, выпила стакан молока и вышла со двора. Она шла безлюдной улицей, позолоченной поднимавшимся над домами солнцем, поглядывала через заборы, — кое-где уже открывали сараи и выпускали на волю кур и уток, и думала о вчерашнем. Мысли были разные, неспокойные, но заставляли улыбаться.

Конечно же начинавшийся день нес ей радостные заботы!

Татьяна Ильинична подоила коров раньше других доярок. Все время, пока она была на ферме, светлая задумчивая улыбка так и держалась на ее губах. Она, по обыкновению, поговорила с Зорькой, упрашивая ее получше есть и прибавить молока, почистила скребницей загрязнившийся бок у Матильды и пошла домой, не заходя в комнату отдыха, где собирались с разговорами женщины. Утро уже было в силе; золотистый оттенок, лежавший на всем Гремякине, сменился ярким светом, тени стали четче, гуще. Татьяна Ильинична шла все с той же тихой, едва приметной улыбкой на лице. И опять думы ее были о вчерашнем…