С добрым утром, Марина

Евгения Ивановна увлеченно объясняла что-то худенькой, очень похожей на нее девушке, должно быть дочери. Обе были в клетчатых платьях. За ними сутулился, как бы от кого-то прячась, Илья Чудинов; белела нейлоновая рубашка Трубина, заведующего фермой, которого Марина заприметила еще в тот день, когда навещала Татьяну Ильиничну. Сама же Чугункова расположилась с другими женщинами на скамейке почти в конце зала; лишь один пожилой коренастый мужчина был среди них — пастух Огурцов. Большинство гремякинцев, заполнивших ряды, были Марине незнакомы, хоть лица иных уже и пригляделись за эти дни.

Шумно, с громким топаньем в зале появилась дородная, тяжелая бабка в старинном плисовом жакете. Свободных стульев не оказалось, и Марине пришлось усадить ее на скамейке, занятой доярками во главе с Чугунковой. Бабка кряхтела, отдувалась, женщины безобидно посмеивались над ней.

— Она у нас киношница, ни одной картины не пропускает, — пояснила Марине улыбавшаяся Чугункова.

— А чего ж, хоть тут, в клубе-то, посмотришь на людскую радость! — запыхтела бабка. — Живешь, работаешь, а для чего — не знаешь…

— Ну, опять заныла Шаталиха! — урезонили ее доярки.

Бабка заспорила, замахала руками. Чугункова утихомирила женщин и миролюбиво сказала Марине:

— Ишь набилось людей! Соскучились по кино.

Можно было начинать сеанс. Но что-то в зале насторожило Марину, что-то происходило неположенное. Она прошлась по проходу, посматривая на сидевших в ожидании людей. Так и есть! Многие лузгали семечки, шелуху сплевывали на пол; кое-кто украдкой курил. Будто волной, Марину подбросило на сцену, звонким от волнения голосом она объявила, что сорить и курить в зале нельзя. Глотнув воздуха, немного успокаиваясь, она добавила уже как-то просяще:

— Это же клуб, товарищи! Надо вести себя культурно. Мужчины могут снять головные уборы, чтобы лучше было видно сидящим позади.

Между рядами пронесся шумок; головы повернулись, несколько мужчин сняли кепки. А сторож Блажов крикнул от дверей:

— Правильно! Не на рынок пришли…

Марина уже спустилась со сцены, как вдруг увидела, что Илья Чудинов продолжает дымить в руку. Она быстро подошла к нему и потребовала прекратить курение. Он сделал несколько затяжек и только тогда бросил к ногам окурок. А бесцеремонная ухмылка так и не исчезла с его лица. Марину словно обдало жаром, она громко сказала:

— Лучше бы извинились перед товарищем Огурцовым! Как раз подходящий случай — весь наш народ тут.

Эти слова у нее вырвались неожиданно — просто немало наслышалась о поступке шофера. Чудинов побледнел, но Марина не смутилась, не отошла. В зале стало тихо, все смотрели на них. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Евгения Ивановна. Она пробралась к шоферу, положила руку ему на плечо и увещевательно, словно мать, проговорила:

— А шо ж, верно! Ты, Илья, так и сделай, як советует дивчина. Извинись, и точка. И Огурцов успокоится, и тебя беда минует, и гремякинцы вздохнут с облегчением.

Сконфуженный Чудинов что-то возражал, упирался, а Евгения Ивановна уже тянула его к сцене, где стоял, поджидая, только что поднявшийся по ступенькам Огурцов.

Пастух был уважаемым человеком в Гремякине, отцом большого семейства; нанесенная шофером обида жгла его душу, и теперь он был доволен, что все кончалось, как ему и хотелось. Взглядывая из-под густых бровей в зал, он говорил надтреснутым басом:

— Я — что? Я готов, ежели на миру человек извиняется. На добро и я добрый, а на злое… Ни к чему оно гремякинцам, злое-то. В нетрезвости, конечно, было дело. Но личность унижать никому не позволено. Разве тогда он только на меня замахнулся ножом? На всех нас. Стало быть, и прощения пущай просит при всех.

В зале не шевелились, все будто застыли. Лишь Евгения Ивановна, стоя перед сценой, оглядывалась по сторонам, мяла в руке носовой платочек. Она тревожилась за Чудинова, за исход этой необычной истории. Хоть Марина не посоветовалась с ней, все произошло само собой, но случай был подходящий, чтобы сломить упорство Чудинова. Павел Николаевич тоже вначале забеспокоился, а увидев на сцене пастуха и шофера, готовых примириться, даже заулыбался…

Марина была взволнована случившимся, так и стояла в проходе, ожидая, как и все, чем же это закончится. Она заметила сконфуженность Чудинова, его нетвердые шаги, будто он шел по болоту. Пастух повернулся всей своей коренастой фигурой к подошедшему и засверлил его колючим, настороженно-ждущим взглядом. Илья стоял перед ним неловкий, долговязый, остроплечий, ни на кого не глядел, потому что все смотрели на него, и это было мучительно. Пауза длилась несколько секунд. Наконец, сдавленным голосом парень сказал, что тогда, в доме комбайнера Белова, вел себя как последний дурак, больше такое не повторится. Пастух, внимательно выслушав, принял раскаяние шофера, покачал головой и протянул руку.

— Вот так бы давно за ум взялся, а то гонор показывал! — пробасил он и торжествующе посмотрел на тот ряд, где сидели доярки вместе с Чугунковой.