С добрым утром, Марина

Со сцены они сошли под одобрительные взгляды гремякинцев. Даже кто-то громко захлопал, шум пронесся по залу. Когда поутихло, Павел Николаевич через головы сидящих кивнул Евгении Ивановне:

— Смотри-ка, здорово удалось! И где? В клубе, в кино…

— А шо я казала? Я ж верила в успех задумки? — весело отозвалась та и поискала глазами Марину в зале.

А Марина уже была в кинобудке. Свет погас, и тут же из окошка устремился упругий белесый луч, ровное гудение поплыло над головами людей. Экран ожил, засветился, замелькал.

По привычке слегка щурясь, Марина поглядывала в смотровое окошко, легонько бралась за ручку установки резкости. Фильм ей был знаком, и она больше наблюдала за тем, как вели себя в зале гремякинцы. Теперь она уже не думала о только что происшедшем в клубе. Один раз лента оборвалась. Марина испугалась не этого обрыва, а того, что вдруг раздадутся свист, топот, выкрики: «Сапожник, бракодел!» Так не раз бывало во время практики в клубах, когда набивалось много озорной молодежи, а картина брала за душу каждого. Но все обошлось хорошо. Вспыхнувший на две-три минуты свет в зале выхватил из полумрака крепкую фигуру председателя, склоненные головы молодой беременной женщины и ее мужа. Марина все это увидела в окошко как бы вскользь, быстро склеила ленту и совершенно успокоилась, как только снова замелькали на экране кадры.

Зал опять покорился ее воле, ее рукам. В будке стало душно, лицо девушки раскраснелось, покрылось испариной, она открыла дверь, в которую хлынула густая синева вечера. Яркая звездочка мигала в вышине над Гремякином. Заметив ее, Марина улыбнулась. Девичью душу переполняло гордостью от сознания, что она может дать сидевшим в зале радость, помочь им узнать то, чего они до сегодняшнего вечера не знали.

«Хорошая у меня специальность, очень нужная! И вообще здорово жить на белом свете!» — думала она под мерный гул аппарата.

Но вот фильм закончился, в зале зашумели, зашаркали ногами; люди, еще полностью во власти виденного, еще не придя в себя, устремились к выходу. Марина услышала, как кто-то, покрывая шум, прокричал ей в сторону окошка:

— Спасибо, дочка! Порадовала сегодня людскую душу!..

Это стояла между скамейками, запрокинув голову, приложив рупором ладони ко рту, Чугункова; рядом теснились задумчивые доярки. Марина помахала им рукой, как из окна вагона. А через некоторое время тот же чугунковский голос раздался уже на улице, внизу, перед ступеньками деревянной лесенки:

— Дочка, вылезай-ка из скворечника! Нам ведь по дороге.

— Мне ленту надо перемотать! — отозвалась сверху Марина, довольная, что сеанс прошел удачно и при всем народе ее похвалила сама Чугункова.

— Ну-ну, делай свое дело… Ишь как сегодня помирила пастуха и шофера! Ловко ты их свела. Да и картину поучительную показала про двух отцов. Весь наш ряд всплакнул, а Шаталиха так со слезами и ушла… Слыхала, живете с Лопатихой душа в душу, как родные.

— Привыкаю. Мне все интересно в Гремякине.

— Чего ж ко мне домой не наведываешься?

— Так вас же не застанешь! То вы на ферме, то в районе.

— А ты попозже заходи. Помощь какая нужна — помогу.

— Ладно, зайду обязательно.

Чугункова еще что-то сказала и скрылась за углом клуба, а Марина принялась перематывать ленту. Синий полог неба над Гремякином еще больше загустел, весь покрылся горошинами звезд. Но та, которую заприметила Марина, горела ярче других.

«Моя звезда, буду каждый раз из будки переглядываться с ней!» — думала она, улыбаясь.

Вскоре Марина погасила свет, закрыла дверь, спустилась по крутой лесенке наземь. И тут она неожиданно увидела возле уличного фонаря знакомую линейку; кони потряхивали гривами, отфыркивались.

Виктор Шубейкин появился из синевы как-то сразу, будто его вытолкнули на свет. Марина кинулась ему навстречу, протягивая руку для приветствия.

— А вот и я! — воскликнул он громко и радостно и засуетился, затоптался возле Марины.

— Ой, Виктор, какой ты молодец! — сказала она, тоже смеясь. — Давно приехал?

— Целый час жду!

Они выбежали из клубного двора на улицу, под свет фонаря. Виктор показался Марине в этот раз и выше ростом и стройнее. Он был не в сапогах, как тогда на пристани, а в туфлях, в белой рубашке, без клетчатой кепки — совсем как городской парень, может, только менее ловкий, гибкий, подвижной.

— Тебя и узнать нельзя, уж очень ты модный сегодня, — проговорила она, оглядывая его с ног до головы, всматриваясь в его розоватое, с белесыми бровями лицо.

— А чего ж тут особенного! — отмахнулся он, не придавая никакого значения ее намеку. — Не отстаем от века. У нас в Суслони цивилизация действует покрепче, чем в Гремякине… Вот в кино, жалко, не попал. Дед-контролер без билета не пропустил, как ни упрашивал его. Не дед, а буква закона. Я ему и так и этак: мол, председателя из Суслони отвозил к теплоходу, а в Гремякино по дороге завернул, к знакомым. А он знай твердит свое: «Билетик, молодой человек! Безбилетников не пущу!» Плюнул я и стал ждать, когда сеанс закончится.

— Чего ж не поднялся ко мне в будку?

— Так ты же все равно была занята.