С добрым утром

После топота копыт,
после гула, после грома,
обновляется наш быт
и на улице и дома.

Строят новые дома,
новым людям на здоровье;
сходит старое с ума,
со Христом у изголовья…

Мы и лесом и водой
и покрыты, и омыты,
мы огромной широтой
перед миром знамениты.

С древних лет до этих пор
не балованный призором,
необъятный наш простор
неприглядным был простором.

От Амура до Кремля,
от Кавказа до Урала
полуголая земля
тщетно рук  простирала…

…Автор голову склонил
над линейкой и бумагой;
ткнул пером во тьму чернил
с древне-рыцарской отвагой.

Думал десять с лишним лет:
где быть хлебу, где быть лесу,
и придумал напослед
замечательную пьесу.

Пьеса принята страной,
и, без таинств закулисных,
развернули гений свой
режиссеры и артисты…

Я смотрел на первый акт
в ожиданьи перерыва,
чтоб в антракте натощак
по привычке выпить пива.

Легкомыслен и игрив,
я забыл, что в куче фактов,
упразднен был перерыв
автором текущих актов…

Заплетались и плелись
петли действия со сцены,
и легко среди кулис
перестраивались смены.

И о пиве я забыл,
ставши старше от вниманья,
будто трезвенником был
от начала мирозданья.

Даже с малого угла,
предназначенного взгляду,
необъятна жизнь была
и подобна водопаду.

И, дыханье затая,
я подумал, зубы стиснув,
как нескладна жизнь моя
по сравненью с этой жизнью.

Жил я, рифмами трубя;
но, поэту и повесе, —
как мне выявить себя
в пятиактной этой пьесе.

Сам я издавна актер,
не одна мне льстила сцена,
но боюсь, что с этих пор
роль моя второстепенна…

Вот я голову склонил
над распластанной бумагой,
ткнул пером во тьму чернил
с дон-кихотовской отвагой.

Что-же дальше? Шорох строк,
то-есть только дуновенье,
только робкий ветерок
подлинного вдохновенья.

Мне бы мощью обладать
музыкальной, как Бетховен,
чтоб сумел я передать
эти тысячи симфоний.

Чтобы в рокоте строки
не хрипел мой пафос хилый,
а стучали б молотки
да повизгивали пилы…

Мне же… только из окна
видно, будто бы со взгорья,
как растет моя страна,
всюду с трудностями споря.

Воздвигаются дома
новым людям на здоровье;
сходит старое с ума,
со Христом у изголовья.

Ноябрь 1929 г.

Последний извозчик

В трущобинах Марьиной Рощи,
под крик петуха да совы,
живет он, последний извозчик
усопшей купчихи Москвы.

С рассветом с постели вставая,
тревожа полночную тьму,
он к тяжкому игу трамвая
привык и прощает ему.

Его не смущает отсталость,
пока не погашен кабак,
пока его правом осталось
возить запоздавших гуляк.

Но все-же он чувствует, — скоро,
прорезав полночную тьму, —
династия таксомотора
могильщиком будет ему.

И скорбный, на лошади тощей,
стараясь агонию скрыть,
везет он из Марьиной Рощи
свою одряхлевшую прыть.

Апрель 1929 г.