С добрым утром

Кончен завтрак и стол перекрыт,
и в печурке кора зажжена,
молода и приятна на вид,
над ребенком воркует жена.

Ты на время оставил уют,

намекнув на получку жене,
и домашние верят и ждут,
и бормочет обед на огне.

В специальном костюме своем

ты в соседний квартал заспешил,
где, недавно отстроенный дом,
щегольнуть штукатуркой решил.

И рисуя несложной мечтой

предстоящую радость семьи,
перед выходом в путь свой крутой
инструменты проверил свои.

И ни хуже, ни лучше других

(тот же способ и выучка та ж)
по стене, на канатах тугих,
на шестой ты взобрался этаж.

А внизу, по привычке слепа,

равнодушна к надземным делам,
проплывая, ныряла толпа
по домам, по гостям, по углам.

И пестра как цветной попугай,

билась улица в глади зеркал,
и обычную песню трамвай
на обычный мотив напевал.

Так привычный рукам и плечам

прост был труд и движенья просты;
ты лопаткой к нагим кирпичам
прикреплял штукатурки пласты.

Обрамляя невзрачность окон,

ты внезапно напрягся как мог,
чтоб попасть на ближайший балкон
ты момент подходящий стерег.

Но… ногами ступив на карниз

и руками канат теребя,
оступился и падаешь вниз,
и панель принимает тебя…

За какие-то тридцать рублей,

за обещанный лифчик жене,
поплатился ты жизнью своей,
неподвижный лежишь на спине.

И внизу — так недавно слепа,

ко всему, что творил ты над ней,
вдруг тебя обступает толпа
неподдельной печалью своей…

Как случайны, смешны и глупы

эти промахи в нашей судьбе,
но поверь, не один из толпы,
позавидовать может тебе.

Ты хоть пал на каком-то посту,

хоть какое-то дело творя,
а другой — как туман в пустоту —
исчезает внезапно и зря.

Он как-будто беспечен на вид,

но его беспокоит вопрос:
то ль бандитом он будет убит,
то ли мирным бездушьем колес…

Если б мог я в сверканьи зеркал,

угадать свой конечный удел,
я давно штукатуром бы стал
и всегда б на канатах сидел.

Ноябрь 1928 г.

Боевому товарищу