«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Между прочим, иногда Корпус подтверждает интуитивные ощущения уместности или неуместности того или иного слова, но иногда и преподносит сюрпризы – порой неприятные (как грустно, например, было узнать, что совершенно необходимое порой слово «зануда» впервые появляется в русском языке у Михаила Зощенко и его современников, а в XIX веке употреблялось только как фамилия денщика «кавалерист-девицы» Надежды Дуровой), но порой и приятные. Например, в переводе подписи к литографии Гаварни, где болтают две лоретки, мне очень кстати пришлось бы слово «прикинь». Текст подписи такой:

– Прикинь, малыш Эмиль зовет меня обедать, а я должна ужинать с г-ном Таким-то… знаешь, толстый, как бочка.

– Дура! С толстым надо обедать, а ужинать – с малышом [см. в наст. изд., с. 254, ил. 8].

Мне очень хотелось написать «Прикинь», но я себе такой вольности не позволила, будучи твердо уверена, что это слово не только разговорное, но и сугубо современное. Я написала «Представь» (что, конечно, звучало гораздо более бледно и невыразительно), а потом все-таки – хотя и без всякой надежды – посмотрела в Корпус. А там обнаружилась цитата из Салтыкова-Щедрина («В среде умеренности и аккуратности», 1874–1877): «А ну-ка братец, прикинь, как оно будет, ежели вместо действительных-то статских кокодесов поставить нигилистов» [Салтыков-Щедрин 1971: 95; кокодес – галлицизм, обозначающий парижского денди второй половины XIX века].

«Прикинь» оказалось реабилитировано и вернулось в уста одной из лореток.

Однако ситуация с «прикинь» имеет отношение к темпоральной стилизации, но не имеет отношения к галлицизмам. А я в этой статье хочу поразмышлять именно о галлицизмах (или отказе от них) как средстве этой самой стилизации. Принципы обращения переводчиков с галлицизмами менялись, и история этих изменений изучена (см., например: [Габдреева 2015]). В самом общем виде можно констатировать, что переводчики начала XIX века предпочитали передавать французские слова не галлицизмами, а русскими соответствиями; напротив, в конце XIX века, когда многие галлицизмы адаптировались в русском языке, переводчики, работая над текстами начала века, стали гораздо чаще прибегать к лексическим галлицизмам – французским словам, которые в течение XIX века вошли в русский язык в виде кириллических транскрипций, снабженных русскими окончаниями, и ассимилировались в нем. По всей вероятности, проблема темпоральной стилизации не слишком заботила переводчиков конца XIX века, и потому о статусе таких слов в русском языке столетней давности они не задумывались. Между тем сегодня, по прошествии еще сотни лет, переводчику французских текстов первой половины XIX века, остающемуся наедине с переводимым текстом, приходится всякий раз заново отвечать на вопрос: должны ли мы употреблять лексические галлицизмы для передачи тех французских слов, которые в наше время русский язык уже включил в свой состав, но которые два столетия назад еще не адаптировались полностью или вовсе не существовали по-русски? Или нужно предпочесть русские слова? Что выбрать: интеллектуальный или умственный? Анализ или разбор? Претензии или притязания? Гарантию или залог? Объект или предмет? (А. С. Шишков порицал «предмет» как смысловой галлицизм [Виноградов 1999], но от объекта он бы отшатнулся еще сильнее.)

Проанализировав свою собственную переводческую практику, я поняла, что, переводя, например, Бальзака, чаще выбираю не галлицизмы (если, конечно, это не «термины» своей эпохи – такие, как элегантный или фешенебельный), а соответствующие русские слова. Конечно, я не дохожу до таких экстравагантных решений, до каких дошел анонимный переводчик 1835 года, который перевел слово levrette как зайцеловка (что, кстати, этимологически абсолютно оправданно; об этом переводе см.: [Мильчина 2020]). Но я всегда, по примеру Карамзина, который в позднейших редакциях «Писем русского путешественника» заменял вояж путешествием, визит – посещением, а момент – мгновением [Карамзин 1984: 522], предпочту претензиям притязания, а интеллектуальному умственный.

Хотя и в этих случаях лучше сверяться с Корпусом, который, как уже было сказано, всегда может преподнести сюрпризы и опровергнуть субъективные догадки. Например, французский цветок immortel имеет два варианта перевода: иммортель и бессмертник. Я привычно потянулась к бессмертнику, но оказалось, что он вошел в русский язык только в самом конце XIX века, а иммортели встречаются у Гончарова во «Фрегате „Паллада“» и у Тургенева в «Дворянском гнезде».

Почему я против злоупотребления лексическими галлицизмами?