«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Февраль экипирован очень богато. Он представляет уходящему году, во-первых, безумные прихоти (folies) Карнавала, а во-вторых, однотомных Вольтера («Философия») и Руссо («Новая Элоиза»), «компактные издания», предназначенные «для всех классов общества». Впрочем, это не знаменитые общедоступные издания полковника Туке, которые упоминает Гюго, хотя в реальности они начали выходить не в 1817‐м, а только в 1820 году. Судя по определению «компактное издание», имеется в виду один из томов двенадцатитомного Полного собрания сочинений Вольтера в издании Дезоэра (Desoër; 1788–1823), где тома ин-октаво были такие толстые, что переплетали их нередко, разделив пополам, так что 12 томов превращались в 24 [Quérard 1842: 104]. Что касается Руссо, то его «компактное издание» в 8 томах выпустил в 1817 году издатель Огюст Белен (1786–1851)[201]. Выйдя на сцену, Вольтер и Руссо сообщают, что они приехали из Версаля на транспорте, который по-французски называется célérifère и для которого французские словари указывают два значения: либо предок велосипеда, но без педалей (человек садился на деревянную доску, поставленную на два колеса и украшенную спереди головой коня или льва, и двигался, отталкиваясь ногами от земли), либо просто экипаж общественного транспорта, ездивший с повышенной скоростью. Из реплик следует, что экипаж, в котором приехали классики, был «набит, как Ноев ковчег», а по дороге обоих путешественников уронили с империала в реку. Каждый из них винит в этом другого (слишком плотно набитого текстом и оттого слишком тяжелого), причем, что особенно занимательно в перспективе сравнения с «Отверженными», классики исполняют куплеты с припевом «И это по вине Вольтера… И это по вине Руссо» – тем самым, который Гюго вложил в уста Гавроша. Разумеется, нет оснований утверждать, что Гюго заимствовал строки про вину Вольтера и Руссо именно из водевиля 1817 года; куплеты с таким припевом сочинил – причем именно в 1817 году – швейцарский песенник Жан-Франсуа Шапоньер (1769–1856) в качестве пародийного ответа на пастырское послание парижских викариев (февраль 1817 года), где в рамках католической «реконкисты» эпохи Реставрации обличалось пагубное воздействие «нечестивых» Вольтера и Руссо на их читателей[202]. Но наибольшую известность до Гюго припев этот приобрел благодаря перенявшему его у Шапоньера Пьеру-Жану де Беранже, который обыграл его в песне «Пастырское послание парижских генеральных викариев», датируемой мартом 1817 года [Roman 1999: 58; Vercruysse 1963; Trousson 1983: 24]. Характерно, однако, что Гюго в своей главе о 1817 годе об этом – для него немаловажном – произведении, созданном именно в 1817 году, не упоминает[203].

Эпизод с появлением Марта очень короткий: в качестве своего достижения Март предъявляет «открытие при входе в партер больших театров помещения для тростей», на что Флюгарка добавляет: «Хорошо бы туда сдавать и свистки» [Théaulon 1818: 20]. Эпизод короткий, но нуждается в пространном комментарии. Зрителям 1817 года не было нужды пояснять, на что намекает Март, сейчас же этот намек совершенно непонятен, между тем за ним скрывается очень важный и скандальный эпизод театральной и политической жизни 1817 года, положивший начало существенной бытовой традиции – необходимости сдавать трости перед входом в театральную залу. Эпизод этот, между прочим, настолько знаменит, что попал даже в вышеупомянутую «Хронологию» (хотя там упоминается лишь сам скандал, а не введение в обиход камер хранения для тростей – это для многовековой истории Франции «от Хлодвига до 2000 года» деталь слишком мелкая).