С глазу на глаз со сфинксом

Мы поднимаемся по узенькой улочке между красноватыми низкими строениями без окон. Это мусульманские гробницы Мокаттама. Каждая семья имеет здесь свою гробницу, скромную или побогаче в зависимости от средств. Величественны отягощенные мраморными и латунными украшениями, с окованными бронзой дверьми гробницы, в которых покоятся мусульманские владыки Египта — султаны мамлюков, потомки тюркских рабов.

С Мокаттама ясно видны четкие контуры трех пирамид Гизы, треугольные массивы которых возвышаются за южной окраиной Каира. Их строгий рисунок резко контрастирует с кружевной ажурностью минаретов и чувственной округлостью куполов сотен мечетей, возвышающихся над городом. Пирамиды как бы напоминают, что под оболочкой ислама кроется совсем иная культура.

Взволнованная до глубины души тишиной и строгостью города мертвых на Мокаттаме, я повторяю про себя выбитый на одной из султанских гробниц стих Корана:

Во имя благого и милосердного бога,

Человек может иметь то, что добудет собственными

силами,

Его усилия будут оценены по их подлинным замыслам,

А за все, что он совершит, он получит заслуженную

награду.

(Коран, глава 53, стих 402).

Не успели мы стряхнуть с себя торжественную атмосферу Мокаттама, как наша машина помчалась обратно к центру Каира.

Мы окунаемся в бьющую ключом жизнь большого города. Широкие улицы поражают блеском роскошных витрин и оглушают шумом. По тротуару плывет толпа, преимущественно в европейских костюмах.

Миновав просторную, всю в зелени площадь перед оперой, наш автомобиль вновь втискивается в узкие улочки. Однако дальше ехать невозможно, так как тысячи людей запрудили не только тротуары, но и мостовые. Мы вынуждены выйти из машины и пробираться дальше пешком.

В этой части города расположены знаменитые базары: Аль-Муски, Хан аль-Халили, Сук ан-Нахассин, Сайга и многие другие.

Узкие переулки непрерывно выбрасывают на площадь все новые экзотические фигуры. Многие направляются к лоткам, заваленным апельсинами, бубликами и золотистыми лепешками.

Среди торговок немало красивых, кокетливых, ярко одетых арабских девушек с огромными глазами; их черные волосы высоко собраны на голове. Есть и рыхлые старухи; у них темные утомленные лица, скрытые под прозрачной вуалью, спускающейся с узкой повязки на лбу.

В толпе преобладают мужчины; чаще всего они одеты в белые галабии одного и того же покроя. Кожа их лиц имеет самые различные оттенки, от золотистого и оливкового до бронзового и эбеново-черного. Но даже у самых черных не видно негритянских черт.

Мы углубляемся в узкую горловину улицы Аль-Муски. Вдоль стен — нищие. Они стонут, молятся, выставляя напоказ обрубки конечностей или гноящиеся, опухшие веки невидящих глаз.

Со всех сторон напирают лавчонки, ларьки и мастерские ремесленников. В одних висят пушистые ковры с коричнево-синими узорами, в других — ткани, отливающие золотом и серебром, и кружевные шали; в третьих приковывают взор великолепная цветная керамика, блестящие или матовые художественные изделия из металла.

Каждую минуту кто-нибудь из нас отстает, засмотревшись на очередной ларек на базаре. Меня неотразимо влекут чудесные изделия из металла. Увы, цены круглых резных подносов, кувшинов и чаш явно превосходят мои финансовые возможности.

Вхожу в сумрачную глубину мастерской, где бородатый старик, сидя по-турецки, маленьким молотком вклепывает серебряную проволоку в латунный поднос, покрывая его тонкими арабесками узора.

Он поднимает голову, любезно улыбается и жестом приказывает лохматому мальчику показать мне всю мастерскую. Бросаются в глаза какие-то четырехугольные лампы, кубки и кувшины, подносы и продолговатые сосуды. Все это покрыто тонким рисунком. Хотя я и покидаю мастерскую чеканщика, ничего не купив, бородач прощается со мной низким поклоном и вежливой фразой.

Целых два часа мы бродим по базарам.

После полудня вновь появляюсь в гостинице «Континенталь». В комнате наших художников нахожу толпу молодых египтян, которые оживленно спорят о разложенных на полу полотнах Юзека Халаса.

Али Баба знакомит меня с журналистами, работающими в популярном прогрессивном каирском журнале. Среди них бородатый Хаким, похожий на ассирийского жреца, хотя ему, вероятно, лишь немногим более двадцати; еще моложе Мустафа, высокий и полный, с лицом десятилетнего мальчика. Худощавого мужчину средних лет с очень смуглым лицом и умным взглядом близко посаженных глаз Али Баба представляет мне как своего племянника Хасана.

Хасан — искусствовед-критик и одновременно стенограф. Он свободно говорит по-французски, и мы сразу находим много общих тем, связанных с журналистикой.

Мне нравятся его лаконичные и меткие замечания о картинах, которые лежат перед нами. Импонируют мне также его молниеносная реакция и чувство юмора. Не проходит и получаса, а мне уже кажется, будто мы знакомы несколько лет.