С грядущим заодно

— Спасибо, знаю… — Запомнила: «Расстреливать каждого десятого… заложников… жечь деревни…» — читал ей Станислав Маркович. Кстати, куда он делся? Ага, ходит у окон, поглядывает обиженно.

— «И сам не понял, не измерил, кому я песни посвятил…» — обреченно сказал Озаровский.

— Вы, значит, каратель? — Рассматривала его бледное, растерянное лицо, и почему-то уже не было жалости.

— Не смотрите так! — Он закрыл лицо, бледные пальцы дрожали. — «И сам не понял…» Я же во имя справедливости, культуры, нравственности… И вдруг — ничего! Смердящий труп. — Он сжал пальцами лоб. — Я не жандарм, я не могу расстреливать… За что? О, боже мой, Россия! — И снова закрыл лицо. — «Мои погаснут небеса».

Хором орали: «Па-а ули-це идут три кури-цы». Тренькала гитара, усатый пел и вытопывал «барыню», пьяно улыбалась ему Агния Васильевна, два офицера просматривали на свет, нюхали и отставляли под стол винные бутылки. Мать, развалясь в кресле, отдала одну руку в распоряжение француза, другой перебирала жемчуг на шее и поглядывала на Джобина — он с азартом говорил ей что-то.

Виктория слушала и не слышала, смотрела и не видела.

— Успокойтесь. Хотите проехаться, погулять? По берегу, на реку — хотите?

— Все равно, — он оперся лбом на спинку стула. — «И стало все равно»…

Оборвала его грубо:

— А мне не все равно… — встала, не оглядываясь пошла. Ее толкнул пухлый офицерик и метнулся к двери, зажимая руками рот.

Как подступиться, чтоб не взбрело маме что-нибудь? Подошла сзади, нагнулась через спинку кресла:

— Мама!

— В Америке все такие красные и блестящие?

Джобин погладил руками свекольные щеки, грохнул коротким смешком:

— О миссис! Мужчин любят не за бархатную кожу! У вас будет дворец! И не один… десять авто, сотни прислуги! Русская звезда ревю! Русское входит в моду! Америка и Европа будут полны вами! Джобин понимает рекламу. Это же — миллионы.

— Я плохо считаю, меня обмишулят.

— Мамочка!

Виктория положила руки на плечи матери. Мать оставила жемчуг, поймала ее косу, ласково подергала. Джобин не заметил Виктории.

— Решайтесь, миссис Лидия, ваша красота, ваш талант — это много, очень много миллионов! — Кто-то выключил люстру, Джобин не заметил и этого. — Вы будете обеспечены всю жизнь!

— Хочешь в Америку, дочура?

— Я хочу прокатиться. Лошадей… можно?

Джобин вдруг увидел Викторию, хлопнул себя по лбу:

— О-о-о! Мать и дочь. Нет — сестры! Великолепно — вы будете выступать вдвоем! Реклама…

Сквозь смех мать еле выговорила:

— Губа-то не дура! Поезжай, проветрись. Увезла бы лягушатника, — она отняла руку у француза. — Прилип…

Виктория побыстрей пробралась к Унковскому, тронула за локоть:

— Поедемте на реку. Нужно. Вы мне нужны. Пожалуйста. И Озаровского…

Они подошли уже к двери, вдруг тени рванулись по полу, что-то стукнуло, выстрелила разбитая лампа, зазвенели стекла. В темноте кричали громче прежнего:

— Черти! Шнур!

— Ух ты — весело!

— Лови, лови часы любви!

И безудержно смеялась Лидия Ивановна.

На крыльце стоял пухлый офицерик, блаженством облегчения сияло его личико:

— Куда вы, господа? Возьмите меня, люблю кататься!

Ватный кучер, зевая, влез на козлы, застоявшиеся вороные помчались. Искры брызгали из-под копыт, цоканье эхом отдавалось в пустых улицах. Летели по небу облака, закрывали серебристый полукруг луны и открывали, за ними набегала новая стая, и свет непрестанно менялся. На откидном сиденье офицерик и Станислав Маркович о чем-то разговаривали. Озаровский молчал в углу широченной нектарьевской коляски. Между ним и Викторией мог бы усесться третий. Она подставляла ветру горячее лицо. Придется увидеть Настю. Придется говорить с Настей. Нет, лучше не думать об этом. Надо Озаровскому отказаться от карательной… Если б он мог, как папа. Ему же легче — он моложе, и лето наступает… Посоветовать? Он не предаст. Отчего так разболелась голова?

Выехали на берег. Булыжник кончился, по мягкой дороге лошади пошли медленнее, ступали неслышно.

— Какая от них помощь? — Офицерик кокетливо глянул на Викторию. — Эгоисты. Солдаты ихние: французы только — алямезон,[18] англичане — хоме,[19] а уж чехи вовсе не желают воевать.

Озаровский взглянул на него, как будто не видел до этих пор:

— «И даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы — смерть».

Офицерик бессмысленно вытаращился, а Виктория сказала резко:

— Перестаньте. Мы еще поговорим о жизни — это интереснее. — И опять подумала, что на обратном пути надо ему посоветовать.

Станислав Маркович смотрел на Озаровского сочувственно:

— Интеллигенция во всех революциях страдает больше всех, жертвует больше всех и ничего не выигрывает.

Озаровский вскинулся, будто его ударили:

— Что? А справедливость? Жить в несправедливости? Вы ужасное говорите. Интеллигенция должна быть барометром справедливости. А мы? Вы ужасное говорите… — Он размахивал руками, хватался за голову, хрипел, кашлял.

Кучер оглядывался с высоты козел, обалдело моргал офицерик. Виктория взяла Озаровского за руку:

— Ну что вы? Еще поговорим… Вы не поняли…

Он откинулся на спинку, закрыл глаза:

— Не понял. Не измерил.

Она взглядом остановила Станислава Марковича. Разговор оборвался.