С грядущим заодно

— Замучили, проклятые…

— Бей, бей!..

Медленно, трудно, грозно поднимались серые, в кровавых бинтах. Кто-то рванул офицера за ноги, и тот, нелепо цепляясь за стену, сполз на пол.

— Души его к черту!

— Заткни его разом!

— Братцы-солдатики, что вы!

— Светопреставление!

Сестра, сопровождавшая партию, закрыла лицо косынкой. Виктория встала. Сейчас произойдет непоправимое.

— Товарищи! — высокий звонкий голос Лагутина или запретное слово «товарищи» остановило солдат. — Товарищи, брось! Брось, говорю! Зачем себя зря губить? — Перешагнув через двоих лежачих, Лагутин сильными руками выдернул поваленного офицера, поставил и оттеснил его к двери. — Отведите господ офицеров наверх, сестра! Я пока сам здесь…

Всю ночь размещали раненых в коридоре, на смотровых топчанах, и на полу на матрацах по двое. Кое-как обмывали — ванны уже вышли из строя, — перевязывали.

Только под утро Виктория повела приезжую сестру в бельевую напоить чаем и уложить на деревянном диванчике между шкафами. Женщина ежилась, вздрагивала, прикрывая глаза, ровным голосом говорила:

— Светопреставление. Я вас уверяю — светопреставление! И японскую прошла, и германскую, но подобного и вообразить не могла. Одно сплошное убийство. Хорошо, доктор нашелся, сказал: «товарищи». Солдаты знаете как это слово слушают? Оно теперь для них — все. Ах, светопреставление, столько жертв, столько крови, ужасное отношение, и такая злоба. И вы знаете, — она беспокойно оглянулась и зашептала: — Кажется, уж пусть лучше большевики. Я вас уверяю — страшнее этих быть не может!

Женщина говорила путано, бог ее знает, что она в конце концов думает, — Виктория спросила безразличным голосом:

— А красные наступают?

— Уж поди Омск взяли, — женщина поежилась и зевнула. — А солдаты — как ночь, так и бегут к красным, ну совершенно не хотят воевать. Устали, бедные, и не понимают, — зачем, говорят, мы против своих идем? — Она вздрогнула, передернула плечами. — Светопреставление! Раненых держат в пакгаузах, на морозе. Бесчеловечность, знаете…

— Сестрица, скорее! Идите скорее! — крикнула в дверь сиделка, всхлипнула: — Никак, Осипа Ивановича заарестовали!

— Светопреставление!

Виктория пролетела лестницу, распахнула дверь в коридор, почти наткнулась на Лагутина. Он шел меж двух солдат с ружьями, позади — изящный офицер С большими навыкате черными глазами и тяжелой нижней челюстью. Виктория схватила Лагутина за локоть:

— Осип Иванович!.. Куда вы?

Он пожал плечами.

— Ко мне в гости! — Офицер щурил черные глаза и улыбался.

— В гости не ходят под конвоем…

— Отойдите-ка, девица, в сторону!

Лагутин с силой отстранил Викторию и быстро пошел. Она рванулась было — и стала. Внимательно оглядывая ее, прошел офицер. Она стояла. Еще один друг… Спасти не могла, а уйти с ним в контрразведку?.. Хорошо, что остановилась, стерпела. Но за что его? И что дальше?

Послала санитарку к директору клиники, взяла стакан с термометрами и пошла в офицерскую палату.

Круглолицый — тот, что ночью подлизывался к солдатам: «братцы, братцы», — говорил:

— Ты все-таки, знаешь, сволочь! Ну, я понимаю, солдат… А доктор, в сущности, тебя спас — зачем ты его?..

— Солдаты свое получат, — сквозь зубы цедил белоглазый. — Арямов их возьмет по одному, тихо. А доктор что-то очень накоротке с этой кличкой «товарищи».

За слово? За одно слово? А кто такой Арямов? Арямов, Арямов… Вдруг Виктория будто услышала бархатный голос адвоката: «…Арямов из контрразведки запустил под лопатки ножницы, обыкновенные канцелярские ножницы…» Что с ним сделают? А с солдатами? Надо предупредить.

Быстро прошла длинный коридор, заглянула в солдатскую палату.

— Онучин, пойдемте. Поможете мне.

Глава XVIII

Его одежда в шкафу, на полу сложенные книги стали будто живыми. И она разговаривала с ними. Ничем теперь не помочь ему. Если болен — в тюрьмах повальный тиф, — или голодает? А передачи не берут.

Все принимала как должное — заботу, любовь… Большую человеческую любовь не оценила.

Белые катятся, верно говорил генерал, Красная Армия близко. Но кто доживет, кто дождется? Каждый может не дождаться — хватают кого попало. Офицеры бесчинствуют. Вечерами в окнах «Европы» мечутся тени, гремит «Матчиш», разухабистый «Шарабан». Рассказывают, что офицеры там стреляли в цель, попали в скрипача из оркестра. На Соборной площади ночью зарубили не то двоих, не то троих. Когда темнеет, на улице чувствуешь себя беззащитной. Прежде так редко ходила одна, но и одной не бывало жутко. Наверное, оттого, что вообще-то была не одна.

То пятое время года,
Только его славословь.
Дыши последней свободой,
Оттого что это — любовь.

— Это… кто?

— Ахматова.

— Почему «последней свободой»?

— Наверное, потому… — он помолчал, чуть повел плечами, — что любовь — добровольная несвобода.

— Дайте книжку.

Он протянул тонкую книжку.

— Вам, пожалуй, не понравится еще.

— Что значит «еще»?

— Вы слишком юны.

— «Белая стая». — Раскрыла наудачу: — «Как белый камень в глубине колодца, лежит во мне одно воспоминанье…»