С грядущим заодно

И уже не могла оторваться. А он спрашивал и как будто радовался:

— Вам нравится? — Потом сказал: — Конечно, вы повзрослели. А мне кажется, что вы та же ершистая девчурка с длинными косами, с какой я познакомился два года назад.

Она взглянула на него:

— Вы тоже… повзрослели.

И оба засмеялись. Она стала помогать ему разбирать книги.

Сколько прошло уже? Он принес тогда последнюю связку книг, расплатился со своей хозяйкой. Наверное, не только из-за Ираидиных сплетен не хотел он жить здесь. А последние дни почти не заходил, встречал, провожал… В тот день согласился прийти обедать. Ефим Карпович привез из деревни поросят, Ираида ей продала самого маленького и даже великодушно зажарила. А Станислава не было и в три, и в половине четвертого, и в четыре. Замутила такая тревога, что ни о чем уж и думать не могла, решила позвонить в редакцию, хотя он предупреждал, чтоб не звонила:

— Похоже, что провокатор завелся у нас. Кто? Не понять.

Открыла дверь в коридор и столкнулась со старшенькой Рогова. Глядя в сторону, девочка сказала одним духом:

— Мама велела, чтоб со мной шли.

— Зачем? Папе плохо? — И отлегло. — Станислав Маркович у вас?

Пашенька вытерла носик варежкой и, рассматривая ее, быстренько проговорила:

— Папа… ничего. Мама только велела прийти.

— Зачем? Станислав Маркович у вас?

— Нет… Я не знаю. Я от знакомых. Я ничего не знаю. — Взгляд ее увертывался, и голос неестественно играл.

— Подожди, я позвоню в редакцию.

Девочка растерянно вскинулась:

— А там никого уж нет!

— Что случилось, Пашенька? Скажи.

Девочка отмахивалась варежкой, по-нарочному легко попискивала:

— А что случилось? Я ничего не знаю, только пойдемте…

— Ты знаешь, я вижу. Нехорошо так… — «Что я на девчонку, ей так велели… Как люди не понимают?..»

Пашенька трусила впереди, прятала лицо в полушалок, хотя Виктория ничего уже не спрашивала. Минутами пробовала успокоить себя: «Может быть, все-таки Рогову нужна, всего три дня назад ходила банки ему ставить». Пашенька вдруг свернула на Картасную.

— Ты куда меня ведешь?

— Мама у знакомых. Туда и велела.

Значит, арестован. Лишь бы не убили. И вспомнила, как он говорил о порках, пытках, диких издевательствах: «Самое низкое, безнравственное, омерзительнее убийства — надругательство над человеком, над человеческим достоинством… Это кощунство».

Только бы с ним не случилось…

Безвыходность стиснула еще прежде, чем Рогова сказала виновато:

— Арестовали редакцию всю. И Стасика нашего… — И что-то потом еще долго рассказывала, плакала.

Уже третья неделя. Надо идти, Дуся говорила, что сегодня узнает. Пять человек забрали. Рогова спас плеврит. Надо бы узнать, как он сейчас, где прячется. Глухарь. И легкие никудышные. Ох, морозы схватили. Необычно долго стояла в этом году мягкая погода. Накануне ареста, утром, встретил почти у клиники, в одно слово спросили друг друга:

— Что у вас нового?

— Вот — мороз. А больше… — Та ночь в госпитале выдалась на редкость спокойная.

Он дал свежую газету:

— В Омске остались колоссальные залежи оружия, снаряжения, продовольствия… Здесь об этом, конечно, ни ползвука. В общем, конец близко. Близко.

Близко. Только бы не случилось ничего. Тогда хотела броситься к Шатровскому. Рогова испугалась даже:

— Деточка, подождите. Надо посоветоваться, деточка.

Потом Эсфирь Борисовна, Дуся и все сказали: нельзя. Справлялись о нем, как о Наташе, через рабочий Красный Крест, через надзирателей. Официальные хлопоты теперь губят людей: контрразведка пугается, что проморгала «крупного большевика», начинают судорожно искать в этой каше, и начинают расстреливать кого попало. Расстреливают и просто «для разгрузки тюрем», и от злости за поражения… Кто дождется, кто доживет? Улицы пустеют с темнотой. А увидишь тень или шаги заскрипят — так и ждешь беды. Вот сколько прошла — ни души. Наташа, Лагутин, Станислав… Не заболел бы! Ведь Руфонька и Гурий ухаживали за Дусей и Сережей — ничего. А у него организм крепкий. Ох, разве что-нибудь знаешь?

Гурий открыл дверь:

— Девчонки в баню отправились под командой Лизаветы Бирюк. Дуся приказала, чтоб вы ее дождались. Пока там все благополучно, но она хотела с вами что-то провентилировать. Сергей Филиппович у нас изволили нонеча встать на резвы ножки. Не больно резвы, конешное дело… Брысь отсюда, простудишься, шкелетина, язви тя…

Сережа, худой, белый, с голубыми, как сами глаза, подглазьями, улыбался необычно большим ртом, щеки собрались в складочки, ворот косоворотки отставал от жалобно тощей шеи.

— Открыл новый вид млекопитающего: жердеобразное. Как?

— Ничего, Сереженька, изящно выглядите.

Когда поправляла подушку, прилаживала пузырь со снегом на горячей Сережиной голове — думала о Станиславе: может, лучше, если заболеет, — не тронут его там? А вдруг тяжелая форма, и в сырой, вонючей камере… Если б могла его выхаживать!

— Изящно, думаете? Руфа выразилась научнее: холерный вибрион. Но, прошу вас, присядьте, синьора.

— Вес наберете. Настроение у вас, я вижу, отличное.

— Лизавета слушок принесла: тарские и славгородские партизаны соединились уже с Красной Армией. Весело? Теперь уже скоро.

— Скорей бы. Дождаться бы.