С грядущим заодно

Топай не топай — отчаянно стынут ноги, и всю пробирает. Где-то гудки, мимо грохочут паровозы. А вот и поезд… два, четыре классных и теплушки. Идут, идут… Ну и длина. Может, про меня тут забыли? Адъютант уже спит себе дома, а проводник запер вагон и ушел? Дико все: вагон для каких-то привилегированных господ загнали к черту в турки, «чтобы не захватили беженцы». А может, господа уже в другом вагоне укатили, а я так и буду? Нет, адъютант говорил — часа через два-три. Дикость — в бумаге от коменданта вокзала: «Племянницу генерала Шатровского, княжну Вяземскую…» В княжны произвели и забыли. Который же час? Ничего не разглядеть в этой тьме. Есть хочется, слать хочется, но главное — ехать. Ехать. Проводник сказал: «Сбегану только на станцию». До станции-то версты две, не меньше, — шли улицей, потом через какой То двор, потом перелезали изгородь, и еще по полотну сколько ноги ломали… Поесть, пожалуй? Калории все-таки. Не хотела брать шаньги, Петрусь насмешил неожиданной рассудительностью: «Смотри, пожалеешь. Сытая сегодня, завтра проголодаешься». Из ничего у Анны Тарасовны все вкусно. Хоть бы удалось передать еду и шерстяное белье. Удивительно, что успела собрать все. Два сумасшедших дня. Вся жизнь сумасшедшая, набитая ужасами. Завтра Лизу хоронят. Страсти бездонные. Только бы все были целы, чтобы никто больше… Пить хочется. Жизнь совершенно неправдоподобная, что будет через пять минут — не знаешь.

Она достала из саквояжа бутылку, плотно завернутую в бумагу и фланелевую тряпицу. Здорово — теплый чай. Анна Тарасовна, дорогая, золотая, обо всем подумала. Откуда у нее сила? А теплей стало от калорий. Ноги только… И развезло от еды, спать смертельно хочется.

Виктория положила руки на столик и голову на мягкие котиковые рукава. От ее дыханья мех дохнул духами матери. Как она могла?.. Как?.. Вчера Ефим Карпович передал письмо:

— Господин иностранный вас дожидался, после велел сказать: может, завтра придет.

Не пришел, и господь с ним. А письмо кстати оказалось: «Приказываю тебе как мать: приезжай немедленно. Мистер Дерк передаст Шатровскому письмо Нектария, и тебя сразу же отправят». И опять про масло, про свои триумфы, про сказочную жизнь… Жизнь, что и говорить, сказочная. Неужели меня забыли? Человека забыли, как в «Вишневом саду».

Руфа утром забежала:

— Тебе не надо помочь? — Стала гладить носовые платки и вдруг: — Не думай обо мне плохо, не думай, что легкомыслие… Не могу врачом. Не могу около смерти всю жизнь. Я уже с осени в студии. В двух пьесах роли. Одна большая… — Села и заплакала тихо, горько. — Лизута сразу сказала: «Раз находят талант и самой радость — иди и не думай».

Лизута. Считали ее глупенькой, вечно разыгрывали… Почему смерть раскрывает нам в человеке что-то непонятое?.. Руфонька — актриса. Наверное — талант. «Около смерти» — конечно, около смерти, но ведь ради жизни… Наверное, медицина не ее… Наверное — актриса, талант. Сказала: «Пусть трудно, а мне не лень», — наверное, талант. Все Гатаулин вспоминается сегодня…

Который все-таки час? Что делать, если правда забыли? Анна Тарасовна положила спички. Только где? Мне же надо ехать. Найти Станислава Марковича должна. Должна его выходить, должна… Все, что ему надо, должна. Что делать?

Она шарила рукой в саквояже — спички не попадались. Сколько еще надо ждать? Близко гудел и грохотал паровоз, тряслась земля. Сколько ждать? А потом? Стучать, кричать, стекла выбить?..

Вагон сильно качнуло, где-то заскрежетало. Что еще? Кто-то ходит в тамбуре, чем-то гремит. Кто? Что? Самое естественное, ожиданное казалось невозможным. И когда вошел проводник с фонарем, подумала: сейчас скажет, что вагон не пойдет. Но он сказал:

— Ведерко уголька утащил — затоплю. Замерзли, поди? Теперь недолочко.

Визгливый паровоз долго катал вагон взад и вперед, заходил проводник, что-то говорил и уходил, возился в топке. Потом сказал:

— Подают на посадку. Не отпирайте. Стучать станут — все одно не отпирайте.

Она успокоилась, положила голову на мягкие рукава — можно уснуть. Еще слышала тяжелый топот сапог, брань, удары в дверь, крики, как лодка в бурю качался вагон, но глаза уже не открывались. Потом толчок, мерное подрагивание и перестук — и не стало ни тревоги, ни боли, ни мыслей, ни снов.

Пронзительный длинный гудок. Кто-то шевелится около нее.

— Чайку желаете? Погреться?

Кто? Где?

— Что?..

— Чайку горяченького?

— Мы… где? Почему стоим? Гудим?

— Узловая не принимает.

— Приехали?! Почему не принимает?

— Забиты все путя. Времечко… Как прибытие — и пошла кантовка: тот — туды, тот — сюды. Прошлый раз никак до полудня здесь у поста держали.

Нет, не годится до полудня.

— А до вокзала далеко?

— Версты две с лишком. А до моего дома отсель рукой подать. Глядите: три огонечка в ряд — пекарня Кучиных, а отступя вправо — сильно светится — аптека. И аккурат посередочке мой дом.

Виктория насторожилась:

— Какая аптека?

— Баскина. Да у нас одна.

— Улица Межениновская? А от вокзала до аптеки дальше? А тут пройти можно?

— Будку видите? От будки тропочка, аккурат к аптеке. И версты не будет.