С грядущим заодно

— Нет, нет, я не спала. А это — так… — Эсфирь Борисовна указала на раскрытую постель. Выслушала Викторию, помолчала. — Вряд ли всех эвакуируют, может быть, наши — Осип Иванович и Станислав Маркович — как раз останутся.

— Ну, не их, так все равно — другим-то и продукты, и одежда… А если их отправят?

Эсфирь Борисовна опять помолчала.

— Подожди. Я сейчас. — Она вышла в сени и будто поднялась в амбулаторию.

Трудно было даже подумать — зачем она, куда? — такая напала усталость. Виктория привалилась к спинке узкой кушетки, и сразу потянуло в сон. Чуть хрипло тикал будильник. Белые стены закачались и упали снежными полями. Вдалеке две темные точки, только точки, но она знает, что это отец и Станислав Маркович. Бежать, догнать. Ноги проваливаются, вязнут в сугробе, она упирается руками, разгребает снег. А точки уходят, уменьшаются. В руках вместо снега набрякший кровью платок, липнет — не выпутаться, не бросить. А их уже не видно. Звенит смех, кто смеет? «Можно только раз любить…» Нет, догнать, непременно догнать…

Будильник играет?.. Эсфирь Борисовна…

— Заждалась? Уснула? А мы с Павлом Степанычем твои дела обсуждали.

Что за человек с ней? Откуда?.. Седой… Глаза добрые… И улыбка добрая.

— Простите. Здравствуйте… Я ночь не спала. Две даже… Простите.

Долго еще ждать? Ноги стынут и ноют — устала. Проводник сказал: «Поедем — подтоплю маленько». Уехать бы. Доехать бы. Спать хочется. Весь день в крутив. Мадемуазель Вяземская. Бодрится Шатровский:

— Пылкий привет вашей очаровательной матушке, уважаемому господину Бархатову. До скорой встречи в Москве. До скорой, мадемуазель. — А во взгляде ужас.

Слава богу, что адъютант оказался приличный человек. Без него превеликолепно застряла бы. Он ушел к вокзальному начальству, оставил ее с чемоданами в углу зала, где дуло отовсюду, курился по полу грязный снег. Перед билетными кассами толпа озверелых мучеников. Каждому, кто приближался, вопили: «Назад, сволочь! Ищи конец хвоста. Без фокусов. Постой недельку».

Кассы вдруг закрыли. Началось невообразимое: крики, стук, треск, плач, брань. «Мужья кровь проливают, а жены красным доставайся», — визгливо кричала бледная женщина. Какой-то в полушубке суетился, назойливо повторял: «Господа, перепишемся на завтра. Господа, перепишемся!..» Что-то кричал кассир, у которого разбили стекло. Откуда-то появился пьяный офицер с двумя солдатами, взмахнул револьвером и заорал:

— Вон отсюда, шантрапа! Голова от вас болит. Сказано: нет билетов. Вон!

Никто не послушался его, зашумели снова. Офицер поднял револьвер, подождал и выстрелил вверх. Грохнуло, зазвенело, посыпались на головы стекла и штукатурка. Визжа, кинулись к дверям женщины. Мужчины гордо бросали: «Произвол! Бесчинство!» — но уходили. Зал пустел. Офицер повернулся к ней. Подумала: «Сейчас пальнет в меня, как в лампочку. Как в Лизу…» — но не почувствовала страха, только бешеную злость, подняла выше голову, посмотрела в упор. Почему он ушел? Не от ее взгляда, конечно. Или патроны все расстрелял, или дорогая шубка, свежий белый платок, хорошие чемоданы смутили его?

Адъютант забежал, извинился, что придется ехать в купе проводника. Но зато вагон уйдет через два-три часа, а ехать недолго, и даже спокойнее у проводника. Офицерство, к сожалению, так распущенно… И куда-то умчался опять.

Перед кассами опять толпились замученные, раздраженные люди, стучали в закрытые окошечки, составляли список. Недалеко от Виктории остановились трое. Лицо женщины привлекало внимание. Она смотрела куда-то вверх, в больших глазах нарастал ужас, и казалось, она вот-вот закричит. Молодой высокий мужчина в очках говорил с иронией смертника:

— Если здесь такое, представляете, что в Узловой? Беженцы от самого Урала, эшелоны тифозных и раненых, войска — не войска, а распропагандированные красными «массы»…

— Да-а. Страшенное дело. Да-а, — тянул плотный, в романовском полушубке, он стоял спиной.

Женщина рванулась к нему с дикой злобой:

— Дык куда ты меня с мелочью волокешь? Не поеду, исподшиби тя! Дома альбо так, альбо этак, а там робятишек не уберечь. Матку-старуху, как злодеи, кинули. Утра дождусь и — домой. А сам как хошь, ну тя к лешему! — Выпрямилась и пошла твердыми шагами, разматывая на ходу теплый платок.

— Уросливая баба! — Что-то ворча, муж пошел за ней.

Высокий в очках поглядывал на Викторию, нацеливаясь заговорить; к нему подошел старичок в бобрах, не то спросил, не то сообщил:

— Говорят, город защищать не будут — гарнизон будто бы совсем разложен большевиками…

Это же говорил Павел Степанович, а Эсфирь Борисовна засмеялась, подмигнула Виктории:

— И наша доля в этом «разложении» есть.

Интересно, кто он, этот Павел Степанович? Сыплет всякими сибирскими словечками, а воспитание прямо светское. И тепло от него лучится.