С грядущим заодно

Лицом и движением плеч он ответил: смутно.

Она встала и от нетерпения не дождалась обычного вопроса.

— Виктор Александрович, почему?.. Почему вы разделяете социальную… разве она не входит в духовную, психическую жизнь человека? Я не… — и замолчала. «Эх, нет Наташи, она бы сказала…»

— Разделение в известной степени условно, и я не философ. Но для меня оно существует. Итак, довольно посторонних тем, вернемся к нашим занятиям.

Ваня Котов поднялся, красный и очень глубокомысленный:

— Извините, Виктор Александрович, извините, но вы же прятали какого-то большевика.

Дружинин усмехнулся так зло, как если бы Ваня спутал на экзамене сердце и желудок:

— Я, видите ли, не спекулянт, чтобы при советской власти хвастать помощью человеку, в особенности если это мой личный друг. И ни на один посторонний вопрос больше не отвечаю.

Конец часа прошел вяло, анатомия сегодня меньше волновала. В гардеробной, в вестибюле, на улице бурно обсуждали позицию и «теорию» Дружинина:

— Жду расцвета! Жду — это по частушке: «Буду я в большевиках, когда власть упрочится»?

— Ни черта не мерекаешь, а судишь!

— Он честный! Идеалист, бескорыстный!

— Он прятал большевика!

— А белого личного друга тоже прятал бы?

— Уже то, что у него друг — большевик…

— Теперь в одной семье красные, белые, розовые, зеленые…

— А теория этих сфер идеалистическая…

— Какая теория? Путаница! Но человек он…

— Человек и ученый!

Уже вдвоем, спускаясь к базару, Виктория и Сережа рассуждали о том же:

— Большевизм для него так-таки «странная мысль», хотя он мудро не склонен «ругаться» над нею. Кстати, где у Сеченова? Неловко было спросить, а здорово как…

— «Рефлексы головного мозга». Я читала. Но, честно, тогда не зацепилось в голове, только сейчас поняла. А эти сферы — может, потом пойму, пока — туман. Но мрак после краха и расцвет после победы представляю.

— Расцвет, синьора, в воздухе чуется, но какая тут сфера действует — «темна вода во облацех». Жаль, Наташи не было, расшифровала бы.

Подумала: «Станислав тоже расшифровал бы».

— Интересно, что учителя там? — и ускорила шаги. — Знаете, папа, когда в восемнадцатом приехал, ему тоже казалось!.. Нет, не так, но что-то общее. Теперь не то. Чего только он не вынес: лесом и степью, в морозы, в бураны, как вор от деревни к деревне. Два раза чуть не расстреляли! Сколько месяцев в боях и в тревоге… — О самом тяжком испытании не сказала, но Сережа, конечно, догадался.

— Что вы! Кирилл Николаевич не похож ничуть. А все-таки, чувство справедливости, патриотизм — в какую сферу?

Она засмеялась:

— Не делится душа на сферы. У меня — по крайней мере.

— Что вы, синьора, наддаете, как лошадка, к дому?

И засмеялась еще веселее:

— Мороз ваш подгоняет. И спать, спать, спать! Ведь — насквозь две ночи, днем вчера у Наташи немного…

Против ее дома переходил улицу хромой с палкой, плотный, в шинели, в треухе. Лица не видно — стемнело уже, — а в осанке знакомое что-то. Наверное, лежал в госпитале.

Хромой с усилием поднялся на панель и пошел прямо к крыльцу.

— Осип Иванович! — кинулась к нему и подумала, что, значит, Станислав дома и, может быть, так же хромает или болен, и нужно торопиться. — Осип Иванович, что с вами? — подхватила его под руку. — Пойдемте. Вы к нам? — вглядывалась в изменившееся лицо (все худые стали, и Станислав, конечно). — Вы вместе приехали?

Лагутин молчал, двумя руками опирался на палку, смотрел вниз. «Перемогается…»

— Вам плохо? Пойдем. Сережа помо… — поймала заледеневший от боли взгляд, сжалась как от удара. — Где Станислав? Где? — Повторила тихо: — Где он?

Лагутин не отвел глаз.

— Погиб, Виктория. Погиб.

Она отшатнулась и снова подалась к нему:

— Нет! Все семнадцать живы. Дубков же знает: все…

— Убит в бою, — резко, ударяя каждым словом, сказал Лагутин. — В бою. В ремонтных мастерских.

— Нет!

— Прямо в сердце. Вчера похоронили. Как солдата.

Как солдата. Почему? Не узнает, как ждала. Прямо в сердце. И никогда. Почему в сердце? Где он?

— Где он?

— Там, на кладбище… похоронили.

Похоронили.

— Я поеду.

— Виктория…

— Не понимаю. А я… Никогда?.. Уходите…

Как болит голова. А он где? Где? А папа? Мама? Нет, он, где он? Где? «Я не знаю, ты жив или умер?..» Нет! Снится. Просто сон… Чья тень ползет? Сережа? Зачем порошки, Эсфирь Борисовна? Руфочка, не надо порошков. Надо остаться в Узловой. А если его не отправили? И папа… Должна… Что я должна? Чья тень мотается? Кто?..

Пустой диван, аисты у стены. Руфа сгорбилась у фитилька. Не просыпаться бы. Похоронили. И никогда. Никогда. Нет слова страшнее. «Как дай вам бог любимой быть…» Никогда. Виновата. И ничего уже… Кончено. Что я теперь? Тетя Мариша!

— Ты не спишь?

— Не сплю, Руфочка.

Быстрыми мелкими шажками она подошла, села на край кровати:

— Чаю не выпьешь? Съела бы хоть что-нибудь?

— А ты не спишь почему? Или… который час?

— Еще только половина шестого. Вечер.

Сколько прошло?

— Я долго спала?.. Очень?..

— Ты же две ночи без сна. И снотворное.

— Сколько… спала?

— Наверное, сутки. Чаю б выпила.

Только вчера? Еще в комнате махоркой, гарью, лошадьми… Только вчера. Стена. Как в тюрьме.

— Давай чайку, а?