С грядущим заодно

Да, Татьяна Сергеевна любила его сильнее. А Наташа всегда к нему иронически… А Раиса Николаевна? У Наташи от нее эта ирония. Почему? После смерти Татьяны Сергеевны они стали мягче с ним, а все-таки… Надо с батьком поговорить или с Эсфирью Борисовной. Пойти пораньше в амбулаторию. «…Любовь к людям, сострадание и помощь беззащитным… Солдат должен быть врагом всяких пороков… помогать товарищу… и удерживать его от злых поступков… Быть сознательным, корректным…» «Какие там интеллигенты? — сказала Наташа. — Старые партийцы — рабочие. Или как Леша — начальную школу не, кончил». Да. «В Россию можно только верить». Теперь все вспоминаются стихи, что он читал. А тогда… не понимала, что ли?

Вот и дома. Спать здорово хочется. Крюк еще не заложен, слава богу — хуже всего ждать. Ступеньки: раз, два, три, четыре, пять, шесть… Тьма окаянная… Стекло не разбить, тридцать четыре отшагать по коридору. Раз, два… Как пахнет махоркой… Ключ… Тридцать три, тридцать четыре, нащупать скважину… Светится? Показалось?.. Нет!.. Станислав…

Рванула незапертую дверь, затрепыхался светлячок лампадки, и она не увидела еще, а почувствовала:

— Папа!

Глава XX

Уходит тепло отцовских рук. Надеть варежки. Все. Каких-то пять часов. Затих паровоз, растаял в темноте огонек. А не уйти, не оторваться. На минуту бы еще вернуть, среди чужих запахов — махорки, шерсти, ремней, лошадей, гари, земли — различить родной с детства. Щемит, подкатывает… Держаться, как папа. И нечего стоять в переплетении рельс на морозе. Шапка старая у папы, вытерлась до кожи, полушубок другой, коротковат, и тоже не новый. Ничего сделать не успела для него — ночь. Так любить через все? Я могла бы? «Поможем ей забыть». Я могла бы?

…Сколько думала — ничего не придумала, никаких слов не приготовила… Крепче обхватила за шею, прижималась щекой к жесткой рубашке. Он обнимал будто неживыми руками.

— Мама… знаешь?..

— Знаю, все рассказал Ефим Карпович. И я раньше, давно знал. — Голос жесткий, за словами: «больше не нужно об этом». — Накормлен я отлично, не хлопочи. — Отец отстранил ее, взглянул мельком, погладил голову. — Тебе стрижка идет. — Это было только знаком внимания. Он отошел в угол, к черному окну, и дальше слова его повисали отдельно, не сразу связывались и становились понятны. — Меня отзывают на преподавание. Учить надо, воспитывать своих командиров. Предлагали сразу остаться, но я просил разрешения дойти… до тебя.

До меня.

Прошел быстро к двери, заколыхался слабый огонек.

— Направили в штаб дивизии. — Прямой, угловатый, в торчащей гимнастерке и почему-то разных валенках, прислонился боком к ребру печки. — Узловая вымотала. Дорого досталась. Вероятно, последний рубеж. — Слушать и понимать его стало легко. — Бой — всегда бой, но… Они огромные силы стянули. Бросали все новые и новые. — Отец ладонью прикрыл глаза. — В пешем рукопашном пришлось мне всего второй раз в жизни. Прекрасные ребята, юные, такие жадные к знанию, талантливые мои командиры погибли и искалечены. — Помолчал, уронил руку. — А я… у меня только полушубок в клочья и валенок один. Дали вот из трофейных. — Он чуть выставил ногу и посмотрел на валенок.

Она шагнула к нему:

— Ты правда не ранен?..

Отец прервал ее:

— Невредим. — Прошел мимо нее, остановился. — И к тифу иммунитет, очевидно. Обо мне не тревожься. — Отошел от стола и сел в кресло. — А друзья твои — Оленька, да и все Шелестовы — встретили как родного. Даже ночевал у них раз, а ведь едва знаком был прежде. Тетю Маришу с глубокой любовью вспоминают. Тебя ждут не дождутся. Оленька от меня не отходила, положительно все о тебе выспросила. Уже не прежняя толстушка, а румянец тот же. Ее приемыш Любаша — свет в доме.

— Ей ведь уж два с половиной!

— Примиряет самые острые политические конфликты.

— Бабушки с Иваном Дмитриевичем? Он все еще против большевиков? — Виктория решилась присесть на ручку кресла. — Но служит все-таки? И мама Олина служит? А Ольга учится? На естественном — здорово! А Митя в Петрограде? Там уже не так страшно сейчас? А Глеб Андреевич?

— В ПУРе. Он помог мне. Не по знакомству, не потому, что он дядя Оленьки. Просто понял… А Брусилов вспомнил меня. Позволь, я закурю.

— У меня твой табак и бумага… И даже мундштук старый!

— Давай, давай. Хотя привык уже к махорке, она крепче. — Отец бережно взял деревянную шкатулку. — Старый друг, подарок Мариши. — Крутил цигарку, усмехнулся. — Табак английский. — Закурил и уже неторопливо, пожалуй слишком подробно, рассказывал, отвечал на ее вопросы, шутил, свободной рукой обнял ее, как бывало, и она, осмелев, гладила выбритую щеку. Расспрашивал о Станиславе, об университете, о Дубковых, Гаевых, о госпитале, об амбулатории, о критических днях в городе. И она помогала ему обходить то единственное, к чему нельзя прикоснуться.

И все-таки разговор внезапно оборвался, будто уж решительно все, что накопилось почти за год, сказано-пересказано. Выдержать молчание — оно было именно о том единственном — оказалось не под силу. Отец отнял руку. Виктория встала, начала легким тоном: