С грядущим заодно

— Учительское дело — не простая арифметика. В общем сказать, работа задушевная, из-под палки ее не сработаешь. А люди шарахаются, пугаются: как же — «весь мир насилья мы разрушим до основанья»? Значит, злоба нас ведет, обида, и мы так подряд и будем крушить все без разбора.

Он говорил не спеша, останавливался, что-то рисовал на обрывке и сосредоточенно думал, иногда взглядывал на Викторию и Наташу. И был уже опять не домашний, но и не тот далекий, к которому не подойдешь.

— В смертной схватке, когда за самое желанное, кровное бьешься, правда, злоба приходит, аж в глазах темно. Да бьемся-то не для зла. Еще придумывают про нас, что прежнюю науку, искусство, всю вообще культуру мы, как старье, на помойку. И станем свою таблицу умножения сочинять, прогоним, значит, в дворники ученых профессоров и также опытных артистов, музыкантов. А поставим молодых неучей — кто во что горазд. — Помолчал батько, прищурясь посмотрел сбоку на свой рисунок. — Тебе легче — у самой образование, да мама под боком советчик. А мне бы Ганну мою рядом — за версту человека чует.

Он вдруг рассмеялся заразительно, как Петрусь, и они обе заулыбались, не зная чему.

— Меня тут ученый человек прямо-таки в дурака обрядил. Так-так. Борода благородная, белая, умная такая лысина, строгий, но ласковый. Представился: «Экстраординарный профессор-историк». Все революции от сотворения мира пересчитал, про девятьсот пятый год хорошо так рассказал, хоть сегодня его в партию принимай. И хочет для народа (бесплатно, конечно!) публичную лекцию прочитать о Парижской коммуне. Я обрадовался — идет к нам интеллигенция! — спасибо, говорю, пожалуйста! Только прошу тезисы дать. Он: «Лично вам? С восторгом!» И тут же из портфеля вынул, отдал, и такой довольный ушел. Мы тезисы посмотрели с товарищами — хорошо! И лекцию слушали, в кинотеатре «Иллюзион» собрали народ, — хорошо. Про Париж, про Коммуну так обстоятельно, ясно рассказывает, и отчего поражение: не было опоры в крестьянстве, и Париж был оторван от других городов, а Тьер с немцами договорился. Хорошо. И вдруг аллюром три креста: у Советов тоже нет опоры в крестьянстве, с юга и севера идут белые армии с помощью союзников, и Германия не сражена, — все это ведет к верной гибели большевиков.

Наташа сморщилась, Виктория охнула:

— И как же теперь?..

— Забрали в Чека экстраординарного. Разбираются: чи матерый беляк, чи петый дурак.

— А на лекции-то?..

— Пришлось выступить, объяснить слушателям, да извиниться за свой недогляд. Опростоволосился. Вот еще, видишь, какие приходят «друзья». А есть которые тихо дожидаются: «Пропадете без нас, неучи, еще в ножки поклонитесь, а мы вам предъявим условия». Эти плохие будут для нас учителя, — он широко, сильно отмахнул их рукой, — лях с ними, пусть дожидаются. — Рука стала мягкой и, словно боясь спугнуть недосказанную мысль, легла на стол. — А у кого шевелится тревога: «Как же я от людей отстранюсь, если я им нужен?» — этих упустить никак нельзя. Ведь иной брыкает не со зла — от боли, от непонятности, от страха…

— Узловая по прямому вызывает, товарищ Дубков! — весело гаркнул мордастый паренек.

— Иду! — Щелчком Дубков подшвырнул Наташе свой рисунок, у двери обернулся: — Людей, Наталка, главное, людей смотри… Интеллигенция позарез нужна, честная, конечно…

С минуту молчали, думали. Наташа неторопливо взяла рисунок и расхохоталась:

— Ай, дядя Коля! Ай, злой!

Виктория взглянула — две худющие мурзилки с круглыми глазами, с разинутыми ртами, у одной ежик, у другой пышные волны «под польку» — хлопнула в ладоши:

— Похоже до чего! Когда успел?

— Дурочки из переулочка.

— Но похоже-то как!

— Это нам за безмолвие, за отсутствие собственных мыслей — вот те крест и святая троица. А ведь талантливо.

— Ну да! Ядовито, а не грубо!

— И рисунок отличный. Спрячем в назидание. — Наташа аккуратно сложила и разрезала бумагу перочинным ножом. — Преподношу тебе патретик на память. Но кое-какие мыслишки у нас все же рождаются?

Усталость и сон смыло начисто. Сбегали вниз, выпили по кружке сладкого, горячего, черного, с запахом веника чая, разделили сероватый калач, негусто намазанный маслом, вернулись в Наташин «кабинет». Вспоминали всяких учителей, прикидывали: кто как стал бы вести себя, кто какие мог бы выковырнуть каверзные вопросы. А больше спорили о том, как все-таки отличить честного от «экстраординарного» профессора. Виктория читала снова партизанскую инструкцию:

— Это просто исключительно!

— Почему? Так во многих отрядах. Где суше, где неграмотнее, а по смыслу то же.

— А учителям обязательно… Да, а ты называться будешь как? Ты будешь директор, управляющий? Или… как?

— Не поинтересовалась. Пойдем обедать к нам?