С кем протекли его боренья

Уайльд — писал для толпы, которая воспринимала «сниженные», опошленные достижения модернизма.

Он и других писателей оценивал как бы с этим «культурометром», "демократометром" (по аналогии с им же изобретенным "марксометром"[2]).

Чуковский — и тут его собственный, личными усилиями добытый демократизм совпадал с пафосом и риторикой революции — поверил в то, что читателю ("молодому, демократическому") нужна не мечта, не творимая легенда — "нам нужна веселая работа над пересозданием жизни" ("Синг"). К концу жизни он, кажется, изменил свои взгляды: "…я исхожу в этих статьях из мне опостылевшей формулировки, что революция — это хорошо, а мирный прогресс — плохо. Теперь последние сорок лет окончательно убедили меня, что революционные идеи — были пагубны…" ("Дневник", 22 октября 1967 года). "Свобода слова нужна очень ограниченному кругу людей, а большинство — даже из интеллигентов… делают свое дело и без нее" (20 мая 1966 года).

В статьях — для массового читателя — он был горячо убежден, что настоящая литература — это та, которая нужна большинству, что нужно только «доработать» некультурную массу — и она скоро станет культурным большинством (иначе говоря, перевоспитается, как "нечистый трубочист" в "Мойдодыре").

Получается так, что он был очарованным странником собственной "творимой легенды" и одновременно — ее разочарованным странником.

Если же ты не согласен с эпохой. Отношения с собственным текстом у него были чрезвычайно напряженными. Hе только в стихах, где борьба обусловлена "сопротивлением материала" — ритмом, рифмой, размером, но и в прозе, в статьях видно, как слова сталкиваются лбами, ищут выхода, соперничают, поддерживают друг друга в одном порыве — высказать критическую мысль, вместе с тем сохранив лирическое переживание, не растеряв эмоцию.

Догадывались ли его читатели, что "сказочник № 1", лауреат Ленинской премии и почетный доктор Оксфордского университета, переведенный на десятки языков и издающийся миллионными тиражами в своем отечестве, удовлетворен и "доволен сам собой" не был, кажется, никогда? Уже по «Дневнику» видно, что он один из самых "мучительно-раздвоенных" ("прекрасно-дисгармоничных", по его слову) русских писателей. Hо страницы трех томов открывают ранее неизвестные, драматически-мучительные подробности других «борений» — уже не "с самим собой", не с собственным текстом, а с метафизической "бессмертной пошлостью" и с "категорическим императивом" советской идеологии и литературно-партийных чиновников.

Ироническая запись Тынянова в «Чукоккале»: "Если же ты не согласен с эпохой — / Охай", — красноречиво говорит о характере столкновений.

Даже непонятно, как это получалось, но за какое бы предприятие ни взялся Чуковский — всегда выходило так, что оно как будто было обречено. Список погубленных начинаний и наказуемых инициатив мог бы выглядеть так:

"Всемирную литературу" — закрыли; "Вавилонскую башню" — прихлопнули; «Сказки» — репрессировали; «Чукоккалу» — не выпустили; "Хрестоматию для школьников" — завернули… нет, пожалуй, проще было бы вспомнить, что оставили "живым и хвалимым"…

Читая подряд эти тома (с известными и неизвестными работами, с приложениями и комментариями) и сверяясь параллельно с «Дневником», вдруг понимаешь, что литературная биография Чуковского — это история репрессированных жанров. Каждый раз он уходил в новое убежище, начинал выстраивать и заполнять какую-то новую жанровую нишу — до тех пор, пока в нее не падала очередная бомба.

Совершенно непонятно, откуда при этом — и после этого — бралась радостность и неразочарованность, какая-то антимизантропия. В "грех уныния" никогда не впадает ни одна его книга, ни одна статья, ни одно самое маленькое и неглавное — сочинение… Вот и гадай, что это было: какое-то могучее внутреннее устройство — или с юности Пушкина начитался и напитался его веселостью? «Радостный», "веселый" — из его любимых слов. "Веселыми ногами[3] бегу я за рабочий стол" (это написано в восемьдесят шесть лет!).

Чуковский против Чуковского. Предполагал ли он, что его главным — и самым коварным — врагом будет миф о самом себе — о "сказочнике № 1", "лучшем, талантливейшем детском поэте" советской эпохи, миф, с которым ежедневно — из года в год — сталкиваются (и наталкиваются, пытаясь «прорваться» сквозь него) сотрудники Дома Чуковского в Переделкине, когда рассказывают посетителям о Чуковском-критике, Чуковском-художнике, Чуковском-переводчике…

И дает ли нам образ Чуковского — такой, каким он предстает со страниц его второго Собрания сочинений, — осторожную надежду, что по выходе новых томов монолит незнания, непонимания, невзволнованности и неинтереса все же даст трещину? Или для широкого — «демократического» читателя (ради которого он и писал) он все равно останется заложником собственного мифа, автором бессмертной «Мухи-Цокотухи»?

(Как с мрачным остроумием заметил Корней Иванович, когда ему предложили прочитать студентам неопубликованного Блока: "Зачем же я буду читать им неопубликованного Блока, если они и опубликованного не читали?")