С мандатом губкома

Кашин и Зорин уставились на улицу. Там маячила группа конников, несколько теней, отделившись, быстро направились ко двору Спиридонова.

— Ну, мать, — отпрянул от окна Спиридонов, — кажись, наш змееныш. Хорони нас.

— Скорее в хоронушку, — негромко ответила женщина.

— Товарищи, сюда, — приказал Спиридонов, взяв за плечи Гриню и пытаясь пригнуть его.

Грине почудилось в этом движении бог знает что. Он дернулся, вскрикнул с угрозой:

— Не трожь! А то...

— Дура-а-а, — зашипел Спиридонов. — Жить надоело?!

Он крепко схватил Гриню, как щенка, за шею и пригнул быстро и сильно едва не до полу.

— Лезь... Да живо-о-о...

Кашин ощутил перед головой какую-то пустоту. «Никак подпечье», — сообразил он и тут же полетел в кромешную темь от толчка, полученного сзади. Кувырнулся через голову. Он еще не успел принять там нормального положения и возмутиться подобной бесцеремонностью, как последовал такой сильный удар в живот, что он едва не лишился чувств.

— Ап-ап... ап, — хлопал Гриня губами, не имея возможности даже сделать выдох.

Он схватил руками то, что ударило его в живот, и понял — это Савина голова. Падая в темную яму вслед за товарищем, Сава сразил его своей головой.

— Это я, Гриня, — шепнул Сава и тут же сам взвыл от боли: — А-а!

Пробиравшийся за ним Спиридонов наступил ногой Саве на руку.

— Цыц! — зло прошептал Спиридонов. — Замри!

В яме воцарилась тишина, и сразу же донесся приглушенный стук двери и далекие голоса:

— Здравствуй, мать!

— Здравствуй, здравствуй, Феденька.

— Почему в потемках сидишь? Где Советский?

— Да ведь страшно, Феденька. Время-то какое, да и керосин...

— Давай десятилинейную лампу, чего там... Тебе нас бояться нечего.

Наверху скрипели половицы, по избе ходили тяжело и по-хозяйски.

— Да брось ты угли... У меня вот спички.

И когда в избе загорелась яркая лампа, друзья поняли наконец точно, где они находятся. Они были в довольно просторной яме, выкопанной под печью. Свет проникал в дыру, куда обычно хозяйки суют под печь ухваты и кочергу.

— ...Так, значит, сбежал Советский, — доносилось сверху. — Перетрусил георгиевский кавалер. Ну ништо, попадется ишо.

Сынок Спиридонова явился в родную хату не один, с ним было еще несколько бандитов. И, судя по суете, поднявшейся там наверху, они и не собирались уходить, а затевали попойку.

— Что у тебя, мать, есть? — гремел Федькин голос. — Мечи все на стол.

— Да что ж у нас может быть-то, сынок, — лепетала женщина. — Время-то какое.

— Эх вы, темень. Вас Советы с голоду морят, а вы... На вот, вари. Поешь хоть с нами свежатинки досыта.

Из хоронушки под печкой видны были только ноги ходящих по кухне. И вдруг Гриня, всмотревшись внимательно, заметил там, за этими суетящимися ногами, свой заветный сундучок под лавкой и едва не вскрикнул, пораженный: «Мать честная, там же деньги, документы!»

Кашин дернул за рукав Спиридонова и, делая страшные глаза, стал тыкать пальцем в сторону сундучка, беззвучно шлепая губами:

— Сун-дук... Сун-дук...

На что Спиридонов ответил еще выразительнее, показав сперва на сундук, а затем постукав пальцем в лоб Кашину:

— Одинакова.

Тогда Кашин сильно осердился на председателя. Как это ему — уполномоченному губкома — говорят такие вещи! Гриня готов был расценить это как контрреволюционный жест.

А между тем наверху начиналось веселье. Топилась печь, в ней что-то варилось, гремела посуда, играла гармошка. Перебивая друг друга, что-то кричали бандиты, звенели стаканы. И, поскольку шум этот наверху становился все сильнее и сильнее, Спиридонов наконец вздохнул и сказал с горечью:

— Хотя бы одну гранату. Эх, всего одну гранату.

— Но ведь там ваша жена, — отозвался Сава.

Спиридонов покосился в тот угол, где сидел Зорин.

— Жена б могла и выйти на миг.

А наверху уж ударили плясовую, кто-то затопал, лихо выбивая дробь, и запел тонкой фистулой:

У Советов денег нету,
А у нас их сколько хошь,
Потому как у Советов
Всей скотины — клоп да вошь.

Бандиты ржали. И кто-то из них тут же, но уже басом грянул другой куплет:

Как добуду я обрез
Да уйду с обрезом в лес...
И начну я с ним опять
Комиссариков считать.

Они там, наверху, выхваляясь друг перед другом, драли глотки, вбивали каблуки в пол с такой силой и старанием, что в хоронушке можно было уже разговаривать, не боясь быть услышанными.

— Сволочи-и, сволочи, — скрипел зубами Гриня. — Где ж Лагутин со своей ротой? Ну, где?

— Я просил его дня на два задержаться, — отвечал Спиридонов. — Так у него ж обоз с товарами для Калмыкова. Обещал на обратном пути Митрясовым заняться.

— Пока он до него доберется, сколько эта сволочь людей погубит.

— Эт верно, — согласился Спиридонов, — разучились мы людей ценить, разучились. Все вздорожало, окромя жизни человеческой. Всё.

Кашин покосился на Спиридонова, и исчезнувшее было подозрение вновь появилось у него. «Ох, тип. И разговоры-то ведет какие-то двусмысленные. И вроде наш и не наш. Поди угадай, загляни в душу такому».