С мандатом губкома

И понесли рабочие свои крохи. Через проходную идут и каждый на стол кладет, кто окусочек, кто корочку, кто мякиша с ноготок. Потом мы это все собирали и сушили в кочегарке. Сушили и ссыпали в мешки. К маю и наскребли четырнадцать мешков. Когда завязали последний, это был настоящий праздник в депо.

С неделю тому назад и выехали. Меня в группу ввели, как уже знающего эти места. Я весной был здесь в семенной тройке. И вот четырнадцать комсомольцев везли четырнадцать мешков сухарей, сухарей рабочего класса. На случай встречи с бандитами дали нам пять винтовок и три нагана. Ехали мы на двух подводах. И знали, что нас ждет, а ехали весело.

Детдом этот, хотя и называется Белозоринским, но расположен не в самих Белых Зорях, а в стороне, верстах в трех.

Застали мы детей в тяжелом состоянии. Многие от голода даже ходить не могли. Возились с ними там две или три старушки да глухой и ветхий сторож. Весь их запас — два мешка кукурузной муки, присланной губнаробразом. И все. Ни жиринки, ни былинки.

Ну, мы сразу засучили рукава и за дело. Наладились крапивные супы варить с размоченными сухарями. Детей перемыли, одежку их, какая есть, перестирали. В хлопотах обо всем забыли. А винтовки с патронами заперли в кладовой, подальше от греха. Дети ж рядом. А ну кто из них доберется до ружья поиграть, беды наделает.

За день мы все так ухрюстывались, что ночью спали, будто убитые. Никому из нас и в голову не приходило, что на детдом напасть могут. Там грабить-то нечего, мешки с сухарями да куча полуживых детей.

И вот сегодня на рассвете накрыл нас тепленьких Митрясов. Выволокли всех во двор полураздетых, бить начали. Митрясов к каждому пристает: «Где товары?» «Какие товары?» — отвечаем. Откуда нам было знать, что недавно действительно товары через Зори проследовали. А он, Митрясов-то, закусил удила, бьет всех плеткой. «Вы у меня, комса драная, заговорите». Долго бил, устал, сволочь.

Бандиты в детдоме все вверх дном перевернули, товары искали. Сухари наши, с такой болью и трудом собранные, вытряхнули прямо на улицу. Ходят по ним: хруп-хруп. Зреть это, братки, было немыслимо. Володя Щербаков, кореш мой, плачет. Сам в кровь избит, а плачет не от боли — видеть сухари наши растоптанными не может. «Что ж вы делаете, — кричит, — ведь это жизнь детей, ироды!»

Дети в доме ревут. Жуть.

Ничего не нашли митрясовцы. Забрали винтовки наши из кладовой да одежонку верхнюю, которую кто надеть не успел. «Что с этими делать?» — спрашивают Митрясова. А тот рукой эдак махнул небрежно: «Отведите к лесу и расходуйте».

И повели нас к лесу, а он и недалеко, шагов двести от детдома. Привели, построили в шеренгу. Хотели заставить могилу копать, да раздумали. Некогда, да и нечем

«Ну, комсомолия, молись, — кричит один мордастый такой, с шашкой на боку, с наганом в руке, и своим командует: — Заряжай, хлопцы!»

Те — щелк, щелк — дослали патроны и уж стволы поднимают. И вдруг этот с наганом увидел на Володе Щербакове ботинки хорошие — брюки в счет не шли, их изодрали в свалке.

«Стоп, стоп, ребята, — кричит. — Ботинки снять надо». — И к нам идет.

«Да брось, Федор, — кричат ему, — срасходуем, тогда и сымешь».

«Тю, дураки, — отвечает он. — Я с мертвяков брезгую».

Подходит этот Федор к нам (мы с Володей рядом стояли) и командует: «А ну, сымай штиблеты, я донашивать буду».

А сам наган эдак держит. Володя сел на землю, стал разуваться. Чего уж тут спорить. Хоть несколько мгновений жизни дарят через те ботинки. Расшнуровывает не спеша. Снял, да чтоб еще время потянуть, вытряс из них мусор, отер носки рукавом рубашки и даже шнурки начал связывать. А Федька-то ему с похвалой: «Хозяйственный ты, видать, был. А ну-ка, кажи», — да прежде чем принять ботинки, руку освободил — сунул наган в кобуру.

Вижу, бандиты винтовки опустили, зубоскалят что-то меж собой, а меня от них как раз Федька загораживает, к ботинкам обе руки тянет. «Ну, думаю, была не была, все равно помирать». Повернулся кругом да бежать. Кусты-то вот они — за спиной. Если б далеко были, срезали б они меня. А тут и глазом моргнуть не успели, а меня уж и не видно. Кто, может, и успел бы стрелять, так, наверно, боялся Федьку зацепить. Ему б дураку, на землю пасть, чтоб они без помех залпом могли ударить. А он сам за мной кинулся. «Стой, сволочь!» — орет. Как же жди, остановился. Я пулей летел сквозь кусты. Метров сто, наверно, промчался, когда они палить начали. Вслепую, наугад. Завизжали пули над головой. «Э-э, — думаю. — Так ведь и зацепить могут». И свернул в сторону, побежал по направлению от Зорь. Стрельба вскоре прекратилась, зато ржанье коней донеслось. «Эге, дело швах. На конях мигом догонят».

А сам лечу, ног под собой не чуя. Вылетел на какую-то полянку и едва не столкнулся с мужиком, тащившим к возу ворох лозы.

Выпучились мы друг на дружку, глядим обалдело, и ни он, ни я слова сказать не можем. Ему-то обо мне легче догадаться: в нижнем белье, избитый, где-то стрельба, крики слышны. И дураку ясно: за мной гонятся.