С мечтой о Риме

Со времен Мидаса и Креза – с тех пор как дочь Сапфо попросила у матери пестрошитую лидийскую шапочку[66] – эта часть мира славилась своим богатством и изяществом. После того как Малая Азия – современная Турция – была завоевана Помпеем в I веке до н. э., она стала самой богатой и густонаселенной частью Римской империи, местом, где цивилизация могла бы цвести дольше, чем в более суровом и холодном климате Франции, Испании, Германии и Британии.

И теперь представьте ужас предпредпоследнего христианского императора, которого сопровождают насмехающиеся турки. Подумайте о чувствах в его груди, когда он видел дым, поднимающийся над недавно разграбленным местом, об испытываемом им отвращении к этим смуглым, коротконогим, непостижимым людям, ведущим свой род с территории, называемой римлянами officina gentium – кузница племен, мастерская народов; с этих огромных пространств в Средней Азии, где монголы напирали на уйгуров, а уйгуры теснили турок все дальше и дальше на запад, пока те не нахлынули на стены Константинополя. Вот описание увиденного, оставленное бедным Мануилом.

Долина, на которой они разбили лагерь, была безлюдной, потому что все жители попытались укрыться в лесах, пещерах и на высокогорье, однако им не удалось спастись бегством. Турки устроили резню и не пощадили никого, говорит убитый горем римский император. Женщины, дети, старики и больные – были уничтожены все.

Он больше не мог узнать местность и спрашивал у своих надсмотрщиков названия городов, опустошенных ими. Ответ был одним и тем же. «Мы стерли с лица земли эти места, – говорили турки, – а время стерло их имена».

Сразу после этого душераздирающего опыта, в декабре 1391 года, Мануил отбывал следующий срок своей вассальной зависимости в Анкаре, где он находился в компании кади, авторитета, сведущего в исламе. Вполне естественно, что Мануил, ставший непосредственным свидетелем уничтожения турками Филадельфии, одной из знаменитых семи церквей Азии, заявил кади, что ислам был «злым» и «бесчеловечным». Вполне естественно, что он испытывал неприязнь к распространению ислама посредством насилия. Свои взгляды Мануил изложил в документе, озаглавленном «Двадцать шесть собеседований с персом», который посвятил своему брату Феодору. И не приходится удивляться, что ученый папа раскопал эти заметки 700 лет спустя, готовясь к своей речи в Регенсбургском университете.

Бенедикт XVI мыслит иначе, чем его предшественник Иоанн Павел II. Мир для польского папы был разделен на верующих и неверующих, а в представлении Бенедикта он более сложен. Своей речью нынешний папа попытался подчеркнуть различие между религией, умеряемой разумом, и такой, которая совершенно иррациональна. Как и Мануил, он полагает, что в исламе есть иррациональные аспекты, не на последнем месте среди них призыв к насилию против неверных.

Насилие несовместимо с природой Бога и природой души, утверждает император, цитируемый папой. «Бог недоволен кровью, – говорит он, – и неразумные действия противоречат природе Бога. Вера рождается душой, а не телом. Всякий, кто пытается обратить другого в веру, должен обладать способностью хорошо говорить и разумно рассуждать, без насилия и угроз… Чтобы убедить разумную душу, не нужна сильная рука, или оружие любого рода, или какое-либо иное средство угрозы человеку смертью».

Если вам не удалось уловить суть, Мануил и папа в дополнение цитируют исламских богословов, таких как Ибн Хазм (994–1064), которые определенно отрицают, что Бог всегда поступает разумно. Согласно Ибн Хазму, Бог даже не связан собственным словом. Исламское учение, вторит папа Мануилу, цитирующему Ибн Хазма, состоит в том, что нужно подчиняться Божьей воле, даже если приходится идти на совершенное безумие, например идолопоклонство. Путь христианства не таков.

Замысел папы в том, чтобы напомнить аудитории о классических греческих корнях христианства, и прежде всего о тех гипнотических словах, которыми Иоанн Богослов начинает свое Евангелие. Говоря, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», он использовал Платонов термин «логос». И логос означает не только слово, но также и разум, разум именно в том смысле, в каком его использует Мануил. И папа, и Мануил делают одно и то же смелое утверждение о своей вере, над которой нависла опасность: разум вовлечен в ее построения таким образом, который совершенно неприменим к исламу.