С мыслями о соблазнении

Дейзи, казалось, не была расположена ждать, пока он вновь обретет

самообладание. Вскинув руки и оттолкнув его, она вырвалась и отступила

назад.

– Вы настоящий дьявол, – накинулась она с обвинениями. – Хитрый

расчетливый дьявол.

Без нее в своих объятиях, Себастьян почувствовал себя до странности

обделенным, но когда потянулся к ней снова, ее ладонь уперлась ему в грудь,

сдерживая порыв.

– Не смейте больше меня оскорблять.

– Оскорблять? О чем вы говорите?

– Вы действительно полагали, что любовные ласки убедят меня позволить вам

увильнуть от исполнения обязательств?

– Я поцеловал вас не поэтому, – пробормотал он, силясь собраться с мыслями. –

Просто я… вы так прекрасны, что я не сдержался.

Стоило это произнести, как все его творческие инстинкты немедля

взбунтовались. Ни один писатель, обладающий хоть каплей таланта, подумал

Себастьян в приступе отвращения к себе, не сочинил бы такого избитого

сюжета. Никогда прежде, соблазняя женщин, он не прибегал к подобной

банальщине. Но сию секунду голова шла кругом, тело сгорало в огне и он

просто не смог придумать лучшего объяснения.

Вполне понятно, что Дейзи ему не поверила.

– Вы, должно быть, считаете меня совершенной маленькой дурочкой.

– Нет, вовсе нет. Возможно, вы чуточку наивны, но… – Он замолчал, вдруг

поняв, что сказать такое было, вероятно, не лучшей идеей. – Я никогда не

считал вас дурочкой. По правде говоря…

– Могу только представить, как вы себе это вообразили, – отрезала она. – «Вы

так прекрасны, Дейзи» и «я просто не смог удержаться, Дейзи». – Умолкнув,

она закатила глаза и усмехнулась. – Само собой мне, как какой-нибудь

пустышке, полагалось, не помня себя от восторга, упасть в ваши объятия. И в

этот самый момент вы нанесли бы решающий удар: «О, кстати, дорогая, мне

ведь не придется и впрямь вносить эти исправления»?

Похоже, на этом плане можно было поставить крест.

– Что-то вроде того, – со вздохом признался Себастьян.

– Какая наглость! Полагать, что ваши заигрывания увлекут меня настолько, что

я позабуду об обязательствах по отношению к своему нанимателю! Уж не

говоря о моей чести и самоуважении.

Эти слова уязвили его.

– Вряд ли несколько поцелуев поставили под угрозу вашу честь и

самоуважение! И в свою защиту, – добавил он, – хочу заметить, что вы не особо

сопротивлялись.

– Мне бы и не пришлось! – парировала Дейзи. – В первую очередь вам не

следовало делать из меня объект своих нежелательных ухаживаний.

– Нежелательных? А, значит, так вы объясняете то, что обняли меня за шею и

целовали в ответ.

– Я не делала ничего подобного!

– Лгунья.

Сложив руки, Дейзи сердито воззрилась на него.

– Единственный лжец здесь – это вы, – возразила она, отказываясь становиться

в положение защищающегося. – Вы ведь даже не собирались вносить те

поправки, верно?

– Мои намерения здесь не при чем. Вы требуете слишком существенных

изменений, а рукопись слишком сыра. Мне бы пришлось начать с самой первой

страницы и переписать всю книгу целиком. Я не могу этого сделать.

– Вы имеете в виду, что не станете этого делать.

– Понимайте, как вам хочется. Писательство давно стало для меня

невыносимым, но не по моей воле. Мне нечего добавить, потому что вы все

равно не поймете.

Дейзи глубоко вздохнула.

– А вдруг пойму. Объясните.

Застигнутый врасплох, Себастьян запрокинул голову, уставившись в потолок.

Как, черт возьми, он мог объясниться, не вдаваясь при этом в подробности?

– Сначала, писательство – это желание, – начал он. – Желание выразить себя,

желание быть услышанным, убежденность в том, что тебе есть, что сказать. –

Опустив голову, Себастьян заглянул ей в глаза. – Вы понимаете, о чем я?

– Конечно. Продолжайте.

– Когда тебя публикуют, писательство становится навязчивой идеей,

потребностью… не только быть услышанным, но еще и потребностью в

восхищении, даже в обожании. Чем больше внимания получаешь, тем больше

жаждешь. Эту жажду не утолить. Но теперь все чего-то от тебя ждут: твой

издатель, твоя семья и друзья, читатели – и ты понимаешь, что однажды

разочаруешь их, потеряешь их восхищение и, возможно, даже уважение. Итак,

ты усерднее работаешь, больше пишешь, не спишь ночами. В душу начинает

закрадываться отчаяние, потому что глубоко внутри ты понимаешь, что

заведомо обречен на провал. Попытки оправдать свои и чужие ожидания

изматывают, и однажды ты… – Себастьян умолк, тщательно подбирая слова. –

Наступает момент, когда ты больше не можешь это терпеть, когда ты вымотан и

опустошен и тебе больше нечего рассказать другим. Вдохновение покинуло

тебя. Ты иссяк.

– Для того, кто слишком измотан и опустошен, чтобы писать, вы тратите массу

времени и сил, изобретая пути этого избежать.

Эвермор отвернулся.

– У меня на то свои причины, – тихо проговорил он. – Причины, которые вас не

касаются. Суть в том, что у меня больше нет желания ничего писать. Никогда.

– А что если мы сможем сделать так, чтобы оно появилось? Хоть раз, не спорьте

со мной, – добавила она, заметив, что он приготовился заговорить. – Просто

подыграйте мне чуть-чуть. Что если мы найдем способ сделать так, что вам

снова захочется писать?

– Ради всего святого, женщина, вы совсем не умеете мириться с очевидным? И